Пожалуй, настало время.
Пришло времечко христарадничать, как бы его не хотелось остановить. Нет, всё хорошо, и из кореньев я умею накормить свою семью. Плохо другое — за школу троих деток я должен платить 2000 евро в месяц. Да и это неплохо на самом деле — там их здорово учат! И выбирая между поучить их или накормить, я выбираю первое. Да и второе, положа руку на сердце, в общем-то, не в ущербе. Но ещё же бензин!
Плохо одно на самом деле — сигареты, что друзья привозили — кончились. И вот это очень плохо.

---

Женщины носят чулки и колготки (о женщинах, мужчинах и процентах)

Посвящается Виктору Забаште.

Помнится, году в 1998, а может, в 1999, когда мы в музей Булата в Мичуринце пригласили Игоря Иртеньева, я озаботился тем, чтобы к его выступлению брошюрку соорудить. Ну, со стихами его, конечно, и с рассказами об отношениях с тем, из-за кого музей. Выбрал я любимые стихи Игорька, хоть это было и непросто — они все любимые. Вставил туда какую-то его прозу. В общем — слепил я брошюрку и тысячу экземпляров заказал типографам.
А ещё одну брошюрку я соорудил сам. И там, ради шутки одно из стихотворений я сопроводил посвящением одной из наших музейных активисток. Вот это стихотворенье:
Женщины носят чулки и колготки
И равнодушны к проблемам культуры.
20% из них — идиотки.
30% — набитые дуры.

40% из них — психопатки.
Это нам в сумме дает 90.
10% имеем в остатке.
Да и из этих-то выбрать не просто.
Я тогда торжественно вручил ей этот экземпляр, по-акопяновски ловко выхватив его из тысячного тиража. Ей чуть плохо не стало, когда она увидела посвящение. Но, слава богу, быстро поняла, кто автор посвящения, и что посвящение только в одном экземпляре. Долго бы она гоняла меня по музею, сопровождая свою любовь ухватами, кочергами и тапочками, но тут как раз и сам Игорёк приехал. И потом, после его вечера, я ни на шаг от него не отходил, рассчитывая на её тактичность. Нашёптывал ему ехать в дружественный музей Чуковского, где мы уже и напились. То есть, наказания я избежал в тот раз.
Но прошли годы, и я с удивлением обнаружил в интернете ответ мужскому расизму:

Носят мужчины усы и бородки.
И обсуждают вопросы любые.
20 процентов из них — голубые,
40 процентов — любители водки.
30 процентов из них импотенты,
У десяти — с головой не в порядке.
В сумме нам это дает 100 процентов,
И ничего не имеем в остатке.

Это настолько гениальный ответ, что я, оставаясь половым расистом, не верю, что так могла написать какая-то Тамара Панфёрова! Нет, только сам Игорёк мог себя так савтопародировать!

---

Сегодня день рождения Беллы Ахатовны.

А мне вдруг захотелось немного поговорить о робости и трусости.
Все помнят её стихи, ставшие песней в «Иронии судьбы»:

По улице моей который год
звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.

Странно, казалось бы, о каких ушедших друзьях сокрушается совсем ещё юная, двадцатидвухлетняя Белла? Когда успела потерять? Объяснение есть, оно в строках этого же стихотворения, не вошедших в песню:

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.

Предательство — вот что стало причиной расставанья с некоторыми из друзей.
Незадолго до появления этого стихотворения, осенью 1958, Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия. В связи с этим всем писателям было приказано заклеймить позором негодяя. И не только писателям, но и студентам Литературного института. Под страхом исключения из института. С Беллой учились два начинающих подавать надежды поэта, они настолько сблизились с Борисом Леонидовичем, что бывали у него дома, угощались чаем. Расстроенные грозным приказом, пара подающих надежды примчалась к классику со слезами, дескать, вы же знаете, как мы вас любим, что нам делать, грозятся выгнать их института? Пастернак согласился с беднягами — делать нечего.
А Белла Ахмадулина с Борисом Леонидовичем знакома не была, хотя ей рассказывали, что классик тепло о ней говорил и сам не прочь был встретиться. Но она робела. Не решалась. А однажды даже увидела его в Доме творчества в Переделкине, идущим навстречу ей, но смутилась и свернула с тропинки.
То есть ей, чтобы подписать пасквиль против любимого поэта, не надо было ехать, и испрашивать его разрешения. Но она не стала подписывать антипастернаковское письмо. Одна из всего института. За что и была изгнана.
Давайте вспомним сегодня это прекрасное стихотворения в полном виде:

По улице моей который год
звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и - мудрая - я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.

И вот тогда - из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
1959

---

как кошка с собакой!

0

---

Однако, вчера я всё-таки решился потревожить пришлую кошечку, осчастливившую нас собой и своими котятами. Несколько дней назад я о них уже рассказывал. Как эта красавица поселилась в моём гараже и приплод дала. А я их обнаружил в приступе навязчивого желания в гараже порядок навести.
И вот вчера после некоторого затишья у меня вновь приступ случился. Тем более, что из дому не выйти — об коробки и стеллажи спотыкаешься и выю свою немытую свернуть рискуешь.
Первым делом я решил кошачье семейство переселить. Недалеко, на второй этаж, на оккупированную территорию.
У нас тут принято называть северные земли Кипра оккупированной территорией. И хотя мой сад на втором этаже находится на юге острова, равно как и сады первого и третьего этажей, сад второго этажа я называю оккупированными территориями. Только не подумайте, что я крупный латифундист, сады которого приводят в зависть маркиза Карабаса, распространяясь во все стороны света.
Просто с моей веранды, что на втором этаже, есть выход в огромное чистое поле, которое мне не принадлежит. Я не знаю, чьё оно, но уже в первый год своего проживания я посадил на нём пару деревцов. Маленьких таких деревцов и очень близко к моему забору. Не дождавшись реакции, я на следующий год высадил ещё четыре дерева, уже в следующий ряд. И постепенно, постепенно я его осваиваю. Детские качели и тренажёры вкопал. Бочки свои ирригационные вынес.
А теперь ещё и кошку, которая, вообще мне не родня.
Надо отдать ей должное, конечно, она молча наблюдала, как я коробку с её выводком на окупай переносил. Ни слова не сказала и, когда я её саму, взявши под мышки, воссоединял с детишками. Просто смотрела мне в глаза своими жёлтыми и чистыми.
Коробку я пристроил под раскидистым деревом мимозы, чтобы их солнце не беспокоило, и сам успокоился.
Но через полчаса слышу — шум, гам в доме, веселье. Оказывается, этой неизвестно хуже кого гостье, не приглянулось выбранное мною место, и она перетащила своё потомство в дом, в наш платяной шкаф. Я возмутился своеволием гостей и вытащил за шкирку из шкафа всех четверых. Она ни разу не огрызнулась, только пыталась поймать мой взгляд своими сумасшедшими по глубине жёлтыми глазами.
Хорошо, сказал я, не нравится вам под мимозой, я вам другое место подыщу. И поселил их под мушмулой. Перетащили мы туда коробку, миски с молоком и закуской, а я ещё от сердца кусочек свиного уха оторвал. Вроде все довольны остались.
Но мне всё равно стыдновато как-то, особенно, когда ей в глаза гляну. Ну, что, от меня убыло бы, если бы она в гараже осталась?

---

Давно собирался в гараже порядок навести, да всё руки не доходили. Вообще мы по назначению им никогда не пользовались — лень машины во двор загонять. Поэтому мы туда всякие нужные вещи держим — старые игрушки, рыболовные принадлежности, лодки всякие, ласты, средства для ухода за садом, мебель какую-то. И постепенно там столько всего накопилось, что дальше входа и пройти нельзя.
Здесь вообще гаражи, как правило, не как у нас, открытые, без ворот. И всякий приходящий без труда имеет возможность составить впечатление о нашем благосостоянии прямо во дворе, даже не входя в дом. Поэтому мне давно хотелось там ревизию провести или хотя бы занавесочками завесить входной проём.
А тут для ревизии как раз повод появился — кризис, может, там съестное что-то завалялось. Со вчерашнего дня пробиваюсь вглубь, захламив заодно весь двор.
Это вообще мой стиль наведения порядка — для начала разбросать всё по всей территории дома и двора. Потому, что я люблю делать всё основательно и не торопясь. Чтобы потом каждая вещь на своём месте была. К сожалению, через два-три дня от начала работ мне этот процесс надоедает, и я возвращаюсь к компьютеру. Жёнушка моя потом ещё два-три дня ждёт, что я вернусь к начатой работе, напоминает мне или предлагает свою помощь. Но я кричу, чтобы она ничего не трогала, потому, что она всё складывает неправильно, бессистемно и бестолково. Она соглашается, что бог её не наградил умением правильно всё складывать и отступает. Она ещё недельку спотыкается о что ни попадя, чтобы выбраться на улицу, потом потихоньку всё убирает, как было. То есть неправильно, бессистемно и бестолково. Я потом долго ворчу, что мне не дали довести до конца задуманную реорганизацию.
Вот и сегодня, ближе к обеду, уже почти добравшись до противоположной стены гаража, я вдруг почувствовал, что вдохновение меня покидает. Но ту вдруг услышал в самом дальнем углу какое-то шевеленье. Тут уже любопытство меня раззадорило и я быстро проложил себе дорогу. Там, в углу стояла высокая картонная коробка набитая до половины всяким тряпьём. Я заглянул внутрь и обнаружил там незнакомую чёрную кошку, обложенную крохотными рыжими котятами. Она подняла голову и посмотрела на меня выжидающе. Я тоже на неё посмотрел. А потом повернулся и с облегчением вышел из гаража, заявив домочадцам, что в таких условия работать не могу. Нельзя нервировать мамашу!
Радости наших детей не было предела. Они визжали от восторга на весь посёлок. А потом отнесли незваным квартирантам миску молока прямо к коробку. Молоко было благосклонно принято.

---

С глубочайшей виноватостью должен покаяться перед теми, кто начал читать некое повествование, которое я теперь удалил. Особо прошу не сердиться тех, кто уже успел как-то прокомментировать прочитанное.
Я, как обычно, не рассчитал свои силы и возможности. Предупреждал, правда, что не понимаю, о чём пишу, пока течение к берегу не вынесет. А тут вдруг так расписался, так течение захватило, что и берега не видно. И подумал я, зачем же и вас топить? Буду сам потихоньку пускать пузыри, а если выплыву, может и вы не огорчитесь.
В общем, чуть позже, сорри.

---

Вчера у нас, островитян, случилась большая культурная пятница. Сначала мы с моим другом Олегом сходили на вечер Игоря Губермана, а потом уже после десяти часов вечера посмотрели в кинотеатре новую киноверсию «Анны Карениной», причём на русском языке, что вообще для нашего кинотеатра большая редкость.
К Губерману Олег целый день готовился и распечатал на принтере аж 10 вопросов выступающему. Хороший вечер получился, душевный и весёлый. И вино в разлив неплохое было. Вот только с вопросами нашими нехорошо получилось. В начале второго отделения Гаринька добросовестно и обстоятельно зачитал и прокомментировал записки, но ни одной из наших среди них не оказалось! Причём он ещё и закончил фразой, что на все вопросы, дескать, ответил. Олежек был обескуражен. Я после вечера, несмотря на цепляющегося за фалды моих шорт Олега, всё-таки подошёл к Игорю Мироновичу и вопросил строго, почему он, заявив, что ответил на все вопросы, слукавил. Он посмотрел на меня пристально и сказал, что остальные вопросы в рамках концерта не читабельны. Я растерялся и не знал, чего ещё спросить. Хотелось рассказать, что я дружен был с его тещёнькой, замечательной Лидией Либединской, и она не раз приглашала меня к себе выпить водочки. Но с какой стати я стану сейчас ему это рассказывать?
Но просто повернуться, и уйти тоже было как-то не так, и я спросил, знаком ли он с Мишей Гончарком.
— И даже очень хорошо! — уверил меня Губерман.
— Ну, тогда передайте, пожалуйста, ему привет с Кипра от того, о ком он опубликовал рассказ в вашем последнем литературном альманахе.
Имелся в виду альманах «Огни столицы», выходящий в Иерусалиме.

Сразу после вечера мы поехали в кинотеатр, чтобы успеть на премьеру. На выходе нас, правда, попытался перехватить другой мой друг, тоже Олег. Дескать, не пойти ли нам куда-нибудь отметить такой выдающийся вечер. Но мы, в предвкушении встречи с Лео Толстым, гордо попросили сегодня нас не пачкать и отвергли его притязания.
Фильм понравился. Правда, задавать вопросов далёкой Кире Найтли возможности не было. Да и о чём бы я её спросил — с её свекровью я водки не пил.

---

Всем привет и поцелуйчики!

«Долго ль мне… Долго ль мне гулять по свету...»?
Неважно, но не устану говорить и повторять, что религия и фашизм всегда об ручку ходят. Ещё лет пятнадцать назад такие мои заявления просвещёнными религиозными друзьями, преимущественно православного толка, воспринимались, как провокация и эпатаж. Как следствие нехороших заболеваний. Потом попривыкли и даже стали находить в этом шарм и шутку.
А я ведь никогда не шутил по этому поводу. Это всё равно, что шутить над упавшей на улице и сломавшей шейку бедра бабушкой. Мне такой юмор недоступен.
Попробую ещё раз объясниться. Допустим, я муслим, коим по рождению, мне и следовало бы быть. И допустим даже, что я такой просвещённый и интеллигентный муслим, что не только 11 сентября не праздную, но и вообще на улицу выхожу, забывши надеть пояс шахида.
Но, зайдя по пути на работу в мечеть, или просто воздавая хвалу Аллаху в обеденный перерыв, я же не могу не думать, о тех, кто этого не делает! О том, что они глупее меня. Немножко глупей. А иначе как можно объяснить, что пока я молюсь, они что-то жрут жареное в Макдональдсе или сами жарят симпатичную самочку? Не понимают истины, глупые. Или даже глупенькие, если я особенный гуманист. А иначе как ещё можно объяснить, что они вместе со мной в мечеть не ходят?
А это уже фашизм, дорогие мои. Оценивать людей не по знакомству или даже по фотографии, а по принадлежности — это фашизм. И режьте меня на куски — я так и останусь думать.
Всем привет и поцелуйчики!

---

из народных примет

Если проснувшись утром, чувствуешь себя неплохо, значит, ты ещё не вполне отошёл после вчерашнего.

---

С Новым годом!

Всех, всех, всех запоздало поздравляю с новым годом. Запоздало потому, что был в отсутствие. О чём и нижеприведённый отчёт. Не обессудьте — не умею я писать путевых заметок.

На этот раз она додавила меня таки, уломала.
Из года в год всё одно и то же, чуть осень наступит — поедем, да поедем на Новый год в Лапландию живого Санта Клауса детям показать. Я вначале пытался ход её мыслей логикой вернуть в правильное русло — дескать, не для того мы из московских холодов на Кипр уезжали, чтобы теперь искать сомнительных развлечений за полярным кругом. А она парирует, что нельзя же, дескать, всё время в невыносимой жаре сидеть, надо для разнообразия и в холода иногда съездить. Опять же, младшенькая наша, родившаяся на Кипре совсем снега не видела. Я ей на обидный эпитет «невыносимая» возражаю, что ошпаренных по статистике меньше, чем обмороженных и что в гробу я видел такое разнообразие, и что не просто же так преступников в Сибирь ссылали, а не в Сочи.
Ну не люблю я зиму! На Кипре ещё ничего, её как-то терпеть можно, в конце концов, если очень приспичит, здесь можно в горы съездить, снега посмотреть.

Тридцать лет я в Москве прожил, да так и не сумел привыкнуть. Особенно зимы меня угнетали. И чем дальше, тем больше. Вначале-то я ещё и на лыжах бегал и вообще мог по улице гулять. Но постепенно не только лыжи забыл — стал стараться зимой лишний раз из дому не выходить.
Но не только за то, что холодно, я не люблю зимы. А ещё за то, что слякотно, скользко и темно. Особенно темень меня угнетает. По мнению моих чрезмерно привередливых глаз в зимней Москве даже днём темно, а много ли там этого дня? Только-только заутрело, тут и обед уже, а после обеда сразу опять ночь настаёт.
А как можно забыть про страдания автомобилистов? Тогда автомобили у нас были не то, что нынче и, оставляя машину на ночь, нужно было с собой домой аккумулятор забирать, если хочешь утром завести машину. И ещё горячей воды из дома надо было утром прихватить, чтобы немного отогреть двигатель и лопату, чтобы машину откопать (тогда и зимы были не то, что нынче).
А однажды я даже серьёзно пострадал из-за этой проклятущей зимы. Это уже в конце моего студенчества было, когда я, учась в дневном институте, умудрялся ещё и работать в двух-трёх местах одновременно. И вот, как-то возвращаясь после института или работы, я поскользнулся на гололёде прямо возле метро и неудачно плюхнулся на лодыжку подвернувшейся своей правой ноги. Боль нестерпимая, идти не могу. Хорошо, что от метро до дому минут пять пути было, как-то доскакал на одной ноге. Наутро нога распухла так, что ни в какую обувь не помещалась и меня на машине отвезли в ближайший травмпункт. Там весёлый или навеселе доктор осмотрел ногу и с шутками и прибаутками отправил меня на рентген. Получив снимок, он, не прекращая веселиться, обозвал меня симулянтом и велел идти домой. Оказывается, перелома нет, только растяжение.
Через несколько дней опухоль спала, и нога уже практически не болела. И в выходной я поехал с тестем на дачу. Электричкой поехали — зимой тесть свою машину из гаража вовсе не доставал, а я свою ещё не купил. В тот час, когда мы прибыли на вокзал, прямого поезда не было, и мы сели в ближайший, чтобы дожидаться своего уже на полпути. Выйдя на промежуточной станции, я от нечего делать, решил прогуляться до газетного киоска. И тут чрезмерная любознательность, как это часто бывает, меня подвела. Я поскользнулся и упал на ту же лодыжку, что и несколькими днями ранее. Она ещё даже не совсем перестала болеть к этому времени. С огромным трудом и не сразу я поднялся и, превозмогая адскую боль, повлёкся назад на платформу, стараясь не симулировать и наступать на больную ногу. Не симулировать удавалось плохо и двое прохожих дотащили меня, закинув себе на плечи мои руки.
Я, смущаясь, что подвёл, сказал тестю, что, пожалуй, дальше я с ним не поеду, а вернусь домой. Он не возражал. Кое-как я добрался до дому — спасибо сердобольным соотечественникам — и снова попросил своего друга свозить меня в травмпункт. Там дежурил уже знакомый мне постоянно весёлый или навеселе хирург. Он меня узнал и радостно поприветствовал:
— А-а-а, снова симулянт пожаловал!
Но не выгнал сразу, а, осмотревши ногу, снова отправил на рентген. На сей раз результат его порадовал — изучив снимок, он с удовлетворением похвалил меня:
— Молодец! На этот раз хорошо постарался!
Он пригласил меня порадоваться вместе с ним и показал на снимке, что голень моя разбита теперь вдребезги. Доктор поинтересовался ещё, чего это я, дурак такой, из Подмосковья с этой ногой своим ходом добирался, а сразу не вызвал скорую.
— Да неловко как-то было, вдруг опять ничего серьёзного… Неудобно пустяками людей отвлекать! — промямлил я.
Он посмотрел на меня внимательно и спросил, не стукнулся ли я ещё и головой при последнем падении? Я его радости разделить не мог, хоть и пытался, а он не мог понять, почему я такой скучный, невесёлый и похожий на ушибленного на голову, а не только на ногу.
Следующие три месяца я провёл на костылях. Это хоть и не имеет прямого касательства к поездке в Лапландию, о которой я собирался поведать, но возможно, как-то объясняет одну из причин, по которой я не люблю зиму.

Итак, в этот раз мне отвертеться не удалось. Тем более, что теперь жена моя для верности ещё и соседей на помощь привлекла. В том смысле, что и они тоже поедут. Не понимаю, зачем им это надо было — они уже были там в прошлый Новый год — но допускаю, чтобы мне досадить.
И не успел я оглянуться, как соседушка мой ещё в начале октября уже нам домики зарезервировал за полярным, будь он неладен, кругом и автомобили зарентакарил. Отступать было некуда, пришлось ехать. В самом конце декабря, вместо того, чтобы собирать урожай кумкватов и помело, я отправился в Хельсинки, да ещё с пересадкой в Мюнхене. Как это всё мучительно! Вот правильно же говорят — всему своё время. Вот когда-то был я молодым — мне за счастье бы любое путешествие! Но тогда не было никаких, разве что в соседний кишлак. А теперь езжай куда хочешь, а уже не хочется. Всё не вовремя.
Глубокой ночью прибыли в Хельсинки, в аэропорту нашли свой автомобиль и поехали. У нас промежуточная точка ночёвки была забронирована — коттедж в шестистах километрах от Хельсинки, где мы должны были дождаться своих соседей, которые должны прилететь завтра из Амстердама.
При выезде из столицы термометр в машине показывал восемь градусов мороза, что плохо, конечно, но смириться можно. Но чем дальше мы продвигались на север, тем цифры на приборном щитке становились всё тревожнее и тревожнее, пока не достигли тридцати двух градусов, причём со знаком минус, если кто забыл. И я совсем загрустил, вспоминая, как прозорлив я был, несколько лет уклоняясь от этого путешествия. Почему-то вспомнился старый анекдот про попугая, который очень на советскую власть вслух ругался, и хозяин его на пару часиков в холодильник запер. А потом, вынувши почти окоченевшую птичку, вопросил ласково:
— Ну, что, сволочь, понял теперь, чем Сибирь пахнет?
Не знаю, понял ли попугай, но я, вспомнивши анекдот, и Сибирь вспомнил, и то, как она пахнет. Дело в том, что я там когда-то жил. В самой, что ни на есть сибирской Сибири.

Было мне тогда года четыре или пять. И жил я с родителями в глухой тайге в нескольких ста метрах от Красноярска. Городок наш был, видимо, очень небольшой, потому, что тайга начиналась прямо при выходе из подъезда нашего дома. И вот там снег был такой, как я увидел в сердце Финляндии — ослепительно белый, чистый и честный. Никогда я потом такого чистого снега не видел, ни в Москве, ни ещё где бы то ни было. Всё было белым вокруг моего подъезда и чистым, и лишь чёрные деревья чуть поодаль стояли навытяжку уходя в глухую тайгу, чтобы ещё сильнее обнажить ту белизну вокруг, что так слепила глаза.
И вспомнив ту красноярскую тайгу, я понял, почему Булат Окуджава написал когда-то: Там так же полыхают густые краски зим. Раньше-то я думал, что это для красного словца как-то или для ритма — ведь летние краски намного богаче зимних. Но нет, летние богаче, действительно, у зимы их всего две, но какие же они густые!
Помню, везёт меня мамочка на саночках в детский сад, а я упрашиваю её не наступать на ещё никем не тронутый снежок — он такой ровный, гладкий, воздушный! Как он искрится в солнечных лучах, пробиваемых через сосны и ели! Такую красоту, такую ровность и гармонию нельзя попирать ногами. Мама уговаривает меня — снег только выпал, и если мы не будем топтать его, мы и вовсе от подъезда не отойдём. Хорошо, соглашаюсь я, но ты иди тогда по следам того, кто прошёл уже до нас, чтобы не испортить остального снега.

Ехать поздней ночью за рулём после длительного перелёта было тяжело, хорошо, хоть машины нынче не те, что прежде. Я время от времени выскакивал из машины покурить, чтобы не заснуть. Несмотря на зимнюю экипировку, купленную мне перед поездкой, я понимал, что при такой температуре я здесь, в Финляндии не долго протяну, ну один-два раза покурить, не больше. А ещё же и не вижу в темноте ничего!
Наконец, добрались до места промежуточного пристанища, но это уже утро было, что-то около девяти, да и мороз ослаб до двадцати восьми. Управляющий открыл нам хорошо протопленный коттедж, показал, как пользоваться камином и сауной и ушёл праздновать Рождество. А я, вместо того, чтобы тут же броситься в зовущее лоно постели, кинулся обратно в машину искать супермаркет.
В супермаркете я обнаружил вопиющее отсутствие отдела вино-водочных изделий и лишь огромный ассортимент пива крепостью исключительно до 4,7 градусов. А цена, при этом, надо заметить, порой зашкаливала за эти цифры. Нет, правды ради, надо упомянуть, что и вина там были и даже такие, что у нас принято называть шампанскими. Но все они почему-то от нуля до двух градусов. Это мне показалось уже просто безнравственным, и я поспешил покинуть этот отдел, бормоча проклятия.
На кассе возмущённому туристу объяснили, что настоящее спиртное у них в Финляндии продаётся в специальных, закрытых и огороженных от простых смертных отделах и мне нужно поспешить именно туда, пока он не закрылся. «Совсем так же, как свинину в Эмиратах продают, сволочи» — думал я на бегу к вожделенному отделу. Но я не успел — по случаю рождества отдел работал только до двенадцати дня.

…Мама отвозила меня в садик на саночках ранним-ранним утром, а потом они с папой садились на поезд и он увозил их куда-то ещё дальше нашего закрасноярского Красноярска, причём, куда-то под землю. Названия нашего городка я не помню, наверное, его и не было вовсе, но где-то в глубинах бездонного колодца моей памяти мерцают слова «Девятка» и «Красноярск 26». Видимо, одним из этих и был наш городок, а может, и обоими сразу.
Родители возвращались с работы очень рано, уже в два часа дня поезд выбрасывал их снова в городок. Они забирали меня из садика, и мы шли гулять. И все в городе нам улыбались. И всё нам везде давали бесплатно. И что это были за вкусности! Я прожил длинную жизнь в Советском Союзе, но ничего подобного больше не видел. И потом, когда увидел другие страны, всё равно ничего из того, что было у нас, больше не встретил. Это был коммунизм, там, где мы жили. Или рай, в котором надеются оказаться те, кого не удалось соблазнить коммунизмом. Вся неимоверная зарплата жителей городка шла им на сберкнижку, а повседневная жизнь обеспечивалась специально выдаваемыми талонами. Ими можно было расплачиваться везде, в том числе и в парикмахерской.
А потом у меня вдруг резко стало падать зрение. Или не резко, но родители совершенно случайно заметили, что я плохо вижу. Я даже помню этот момент, как я из нормального человека вдруг превратился в очкарика. Сидим мы однажды вечером дома с папой и мамой, и папе вдруг вздумалось пользоваться часами меня научить. Спрашивает он меня про большую стрелку и маленькую висящих на стенке часов, а я, оказывается, и сами часы-то с трудом различаю. Повели меня в поликлинику, а там и говорят, чтобы увозили сына отсюда поскорее.
И отправили меня к бабушке в Узбекистан.

Пришлось возвращаться и набивать телегу разным четырёхисемь градусным пивом, чтобы было чем скрасить долгожданную дорогу до постели.
Днём приехали соседи и назавтра мы готовы были продолжить путь уже вместе. Погода смилостивилась, и уже с утра было всего около двадцати градусов. Мы быстро преодолели триста тридцать километров пути, отделявших нас до места назначения — деревни Салла.
Там нам выдали по домику на семью, и мы продолжили отдых. Сначала нас повезли на снегоходе кормить оленей. И хотя мороз совсем ослаб, градусов до десяти, я чувствовал себя очень неуютно, обдуваемый в лицо на большой скорости колючим снегом. Нас привезли в какой-то загон, где надо было покормить оленей. Олени, конечно, были очень славные, не скажу такого про своего соседа, загнавшего меня сюда. Назавтра была запланирована поездка на собаках, от которой я категорически отказался закоченевшими и онемевшими губами. Потом я ещё один раз свозил семью к Санта Клаусу за сто шестьдесят километров от нашего стойбища и больше отказался выходить из коттеджика. Ну, если только в магазин.
А детишки мои и супружница веселились от души! На лыжах и санках катались, снежками кидались, сосульки сосали и пугали меня бенгальскими огнями. Особенно в новогоднюю ночь они все с ума посходили. Сосед мой или купил или украл где-то арсенал небольшой, но гордой страны и устроил фейерверк в финском небе, пугая старых и мудрых оленей и меня, и собак ездовых, тоже превосходящих по мудрости моего соседа и оттого мне близких.
И мы, хоть и жались в сторонке, тоже были счастливы. Счастливы глядеть на них, молодых, хохочущих и сосущих сосульки и пускающих в небо снопы огня. Мудрые олени, правда, беспокойно поводили рогами, а ездовые собаки в мелкой дрожи льнули к моим больным и нуждающимся в их тепле ногам.
Но это не мешало нам плакать и скулить от радости, что мы видим такое счастье.

---

ещё раз об изучении языка. Отчёт

11 ноября я выступил с некой образовательной программкой «Как выучить английский язык». Собственно, не обязательно английский — любой. Суть метода сейчас не важна, главное то, что я настаивал, что месяца занятий по моей методе будет достаточно, чтобы непринуждённо болтать с носителями языка. И обещал через месяц поделиться результатами изучения по этой методике.
На это получил ряд откликов (особенно в pora_valit сообществе), большая часть которых, если и была скептической, то вполне дружелюбной. Были, правда, и недружелюбные, и я ещё раз хочу оговориться — я не имел в виду кого-нибудь оскорбить или обидеть, тем более лингвистов и других специалистов, годами учившихся и выучившихся. Я ведь не для них эту программку предложил — для пролетариев, условно говоря. То есть, для людей, для которых язык не специальность, а средство коммуникации. То, что люди всей планеты используют в своём обиходе всего лишь 300 слов, не я же придумал, а лингвисты посчитали.
И ещё — многие не заметили мою особенность к любому вопросу или явлению относиться с некой долей юмора. Что позволяло мне утверждать, например, что после двухдневного изучения я сам могу преподавать. Не надо слишком буквально воспринимать все мои слова.
Но! Не настолько уж я и юморил, чтобы дезавуировать сам метод! Продолжаю считать, что метод хорош и более того, буду настаивать, что нам, людям не имеющим специальных профессиональных пристрастий (пролетариям, в моём изложении) только такая методика и нужна.

Однако, пора бы уже и отчитаться о своих успехах. Итак, ещё раз напомню: я говорил, что за месяц можно выучить английский язык, но при условии, что этот месяц будет целиком и полностью посвящен языку, с утра до вечера, без выходных. Причём, не зубря учебники, а лишь, просматривая любимые фильмы, слушая любимые песни и читая художественную литературу. В удовольствие!
Сам я, однако, несмотря на такой приятный метод, всё же до целого месяца не дотянул. Не дотянул самую малость — 27 дней. То есть меня хватило на три дня. О чём это говорит? Исключительно о моей патологической лени. Лень и привычки всякие нехорошие помешали мне. А о чём говорит моя лень по отношению к этой учёбе? О недостаточной мотивации. Ну, то есть, здесь, на Кипре, я уже пять лет как-то и без языка обходился. В магазине меня и так понимают, только раз лишь глянув на лицо, а если что посложнее, я или жену выпускаю на переговоры, или детей.
Впрочем, я же не оправдываться сейчас сюда пришёл, а похвастаться успехами. И они есть! Хотите верьте, хотите нет, но мне стало значительно легче строить свои фразы на английском языке. В этом я вижу, в первую очередь, заслугу телевизионного курса «Полиглот», четыре выпуска которого я успел посмотреть за три дня по два раза. И ещё какие-то аудиоуроки, которые я слушал в машине. А насмотревшись до одури любимых фильмов, я уже и думать порой начинал по-английски. Какие-то диалоги всё вертелись в голове.
Я настолько раскрепостился в языке, что стал просить своих детей говорить со мной по-английски, пока мы едем в школу (у нас школа в 15 километрах от дома). И это оказалось самым лучшим и действенным средством для изучения языка! Когда мне было что-то непонятно или я затруднялся правильно выстроить фразу, я спрашивал их по-русски. Получив ответ, понимал, что я и так знал это, но забыл — практики маловато было. Практика, практика и практика — вот залог успеха, скажем, несколько перефразировав некоего другого учителя по фамилии Ленин.
Итак, я должен дополнить свой метод самым главным, на мой взгляд средством обучения. Это — общение с людьми, знающими язык. Тогда и месяца будет много. Но если у вас в семье нет англичан, остаётся всё то же, что я и предлагал в прошлый раз: в течении месяца по 16 часов просмотр фильмов, чтение книг (по методу Ильи Франка очень хорошо), телепередача «Полиглот» и песни, песни, песни. И тогда через месяц язык польётся из ваших уст сам собой, как песня. Я в этом убеждён!
Удачи!

---

Чёрт и его колесо

Соседушка мой очень на выдумки горазд. Всё время какие-то развлечения придумывает. Вчера у него новая идея. Давай говорит, я тебе название дам, а ты по этому названию рассказик напишешь. Ровно на 500 слов. Ну и, соответственно, ты мне название придумаешь, а я напишу на эту тему 500 слов. Посмотрим, у кого лучше получится. Я-то сразу понял — хочет заставить меня работать. Есть же люди, которым плохо, когда другим хорошо.
Говорю ему: успокойся ты, я сразу сдаюсь — не умею я сочинять ничего. Но от него разве отвяжешься? И ещё непременно я должен это в ЖЖ выложить.
Так что, не обессудьте, дорогие, это сосед у меня такой активный, что легче дать, чем объяснить, почему этого нельзя делать.


Раньше у всех мужиков телеги были о пяти колёсах. И так эти телеги быстро бегали — сейчас уж и нет таких. Причём, эти пятиколёсные телеги прямо без лошади передвигались — у них пятое колесо заместо лошади было. И вот однажды, ехал один мужик на такой телеге на ярмарку, да дорогой самогонки налакался и уснул. А тут откуда ни возьмись — чертёнок. Видит чертёнок, телега, а под ней мужик спит. Воспользовался этим чертяка, да одно колесо и утащил. Он бы и остальные стащил, да тяжело, одно кое-как унёс. Мужик проснулся утром, видит, не едет его телега и колеса одного не хватает. Обидно ему стало, конечно, но виду не подаёт, всем прохожим кричит: «Да не больно-то и нужно мне было это пятое колесо в телеге!»
А чёрт теперь, как циркач, по преисподней между котлами раскатывал, чтобы всюду успевать угольку подбрасывать. Да и клиентам развлечение — уж очень ловко чёртушка на своём колесе управлялся.
Однако, с годами всё тяжелее чёрту давалась его ноша — ведь по окончании рабочей смены колесо надо было с собой уносить — а иначе сопрут. Если не свой брат-коллега, так уж из отдыхающих в котлах кто-нибудь обязательно стибрит. Очень ненадёжный народ.
Чёрт был немолод уже и устал. Опять же, в преисподней условия работы вредные, наверху за такие по горячей сетке платят, молоко дают и на пенсию отпускают на десять лет раньше. А ему, мало, что вообще никакой пенсии не светило, так и платили не так хорошо, как хотелось бы. Не говоря уж о молоке — какое там молоко — керосин для розжига с боем выбивать приходилось. Да и не охоч он был до молока этого. У него другие вкусы были, поизысканей. На складе на чёрта давно уже косо поглядывали — постоянно у него перерасход с этим керосином. Подозревали, конечно, что тот его использует не по назначению — всё больше внутрь. Утром на работу придёт — глаза красные, хвост набок… Пристрастился чёртушка с годами…
Давнее пристрастие к керосину тоже сил не прибавляло — часто мучила одышка, хвост облез, рожки не так уж блестели, как раньше.
Так и таскал чёрт за собою всюду это чёртово колесо. Шею натёр уже колесом этим, чёрт бы его побрал! В конце концов, оно ему так осточертело, что однажды не выдержал чёрт, размахнулся и с криком:
— А ну его к чёрту!
закинул колесо к чертям собачьим с глаз подальше. И долго ещё чертыхался после.
Колесо аж до поверхности земли долетело. Собрались вокруг него люди, ходят, гадают, откуда это колесо взялось.
— Наверное, — говорят самые глупые, — это божье колесо. По всему видно! Бог нам его в награду за веру нашу послал.
— Не, что-то не похоже оно на божье, — сомневаются те, что поумней. — Ржавое всё какое-то. И керосином воняет. Не иначе, это чёртово колесо.
— Что же нам с ним делать? — спрашивают те, что поглупей.
— А давайте поставим его вертикально и кататься на нём станем, — сообразили самые умные.
Так и сделали. Поставили колесо вертикально, покрасили его, закрепили в серединке, понавесили кабинок по всему ободу. И давай кататься, черти, как угорелые. А для благозвучности колесом обозрения его назвали. Но остроумцы это название тут же в колесо оборзения переиначили, намекая на его непристойное происхождение.

---

КАК ВАЖНО УМЕТЬ РАЗБИРАТЬСЯ В ЛЮДЯХ

Прошу простить великодушно, если кому-то нижеследующий текст покажется знакомым. Да, какие-то наброски к этому рассказику я уже выкладывал.

Как-то раз в Италии, не помню, в каком городе ввалились мы всем своим большим семейством в небольшую харчевню пообедать. Семейство у меня большое в любом составе получается, а тут, кроме меня с женой и троих наших маленьких дочек, ещё сестра моя с детьми и наши родители. Ну, кое-как нам столы там сгрудили и мы шумно и долго стали размещаться, заняв собой почти всё пространство траттории.
Ну, расселись кое-как, сидим, обедаем. А за соседним столиком молодая пара — не то китаянка, не то ещё откуда-то из Южной Азии, с ухажёром. Тоже, стало быть, что-то такое закусывают. Она расфранчённая такая, вся модная, он поспокойнее.
И мы тоже спокойные такие, насколько это у нас возможно при условии присутствия в одном месте пятерых детей и не всегда адекватных меня и сестры. Самыми тихими у нас обычно бабушка с дедушкой — они не только во внешних конфликтах не участвуют, но и от нас с сестрой стараются держаться подальше, если нам вдруг вздумается подискутировать.
Надо сказать, что наши с сестрой дискуссии, всегда возникающие неожиданно и из любого пустячного события, может быть, даже, двух или трёхтысячелетней давности, имеют страшную разрушительную силу, так что все остальные родственники или знакомые предпочитают в это время находиться где-нибудь в другом месте. Самое обидное — мы не замечаем того момента, когда наша любовная беседа переходит ту грань приятности, после которой это уже не приятная беседа и даже не беседа вовсе, а истерический визг и швырянье друг в друга предметами мебели.
Ну, допустим, едем мы с ней в автомобиле по Парижу, и она, увидав, к примеру, какую-нибудь достопримечательность, восторженно делится со мною с французским прононсом:
— Notre Dame de Paris!
А я её мягко и в высшей степени доброжелательно поправляю:
— Ну, что ты милая! Это же Эйфелева башня!
Она так же мягко и ласково возражает:
— Да нет же! Эйфелева башня совсем в другом месте! Это именно Notre Dame de Paris!
Я, снисходительно, как старший брат, но всё ещё с улыбкой, её поправляю, но тут же оговариваюсь, что это не важно, в конце концов — пусть она считает, как ей угодно, хотя всякий здравомыслящий или даже просто, не совсем безмозглый человек, конечно же, скажет, что это Эйфелева башня.
На это она уже несколько раздражённо, но пока тихо, даже чересчур тихо, срывающимся голосом напоминает мне, что это я, её брат, впервые в Париже, а она здесь, чуть ли не живёт, можно сказать. И уже хотя бы поэтому мне бы следовало не спорить с ней, а молчать и с благодарностью слушать. И что, если бы не мои врождённые идиотия и ослиное упрямство, она могла бы мне вкратце рассказать, чем башня отличается от собора.
— Я и сам могу тебе много чего рассказать!, — изрекаю я последнюю в этот день членораздельную и понятную фразу, после чего разговор переходит в фазу визга, а события принимают такой оборот, что изумлённые парижане позабывши о своих достопримечательностях, в том числе, об Эйфелевой башне и соборе Notre Dame de Paris, разинув рты смотрят, как мы с сестрицей, бросивши автомобиль посреди проезжей части оживлённой улицы, бегаем с воплями и швыряем друг в друга мобильные телефоны, фотоаппараты и видеокамеры, стараясь попасть в голову, не забывая при этом время от времени ещё и пинать ни в чем не повинное авто.

Но в этот раз всё было тихо и пристойно. Во всяком случае, в нашем понимании.
И всё, возможно, и кончилось бы так же тихо и пристойно, но моя двухлетняя доченька, младшенькая, возьми да и опрокинь бокал с красным вином. Ну, облила, конечно, всё вокруг — бабушку, дедушку, тётку… Это ерундовое приключение прошло бы незамеченным — к таким событиям мы все относимся спокойно. Но вдруг через пару минут мы наблюдаем какую-то нездоровую активность за соседним южноазиатским столом. Что-то та молодуха разволновалась и руками по-китайски машет. Оказывается, несколько капель вина ухитрились долететь до её стоящей на полу сумочки. Ну, моя жена, кинулась было извиняться, предлагать прачечные услуги, но дедушка, не поворачивая головы от своего блюда, осадил невестку:
— Сядь на место и не обращай внимания! По-моему, она наркоманка. Сидим, как сидели и кушаем.
Мне нравится, как мой папа и дедушка наших детей быстро и безошибочно разбирается в людях. Стоит только кому-то не вполне уважительно посмотреть или высказаться в адрес его родственников — дедушка уже знает об этом человеке всё. Причём, не только о его моральных уродствах, но и о не поставленных ещё пока диагнозах его болезней.
Однажды, очень давно, лежал я в больнице. Было мне лет девять или десять. И вот как-то приходит в больницу навестить меня отец. А я, после операции, лежу и не встаю ему навстречу. Под одеялом лежу. И вот мой добрый и любимый папа сидит на краешке моей кровати и не знает, что сделать, чтобы облегчить мои страдания. И вдруг с соседней кровати раздаётся шутливый и подобострастный голосок, вот, дескать, вы с сыночком своим носитесь, а он у меня перочинный ножик украл. Отец смотрит на моего соседа тяжёлым, не обещающим ничего хорошего, взглядом, и оборачивается ко мне:
— Сынок, ты брал у этого дяди нож?
— Нет, папа, я его ножа даже никогда не видел, — ответил я, досадуя на то, что нашу с папой идиллию кто-то пытается нарушить.
А сосед не унимается. Дескать, вот, вы своих детей балуете, потакаете им во всём, а они же потом ворами вырастают. Давайте, говорит, посмотрим у него под одеялом — если ножа нет — вопрос исчерпан, и я прошу извинений. А вдруг есть?
Папа мой категорически против обыска, но я настаиваю — знаю же — ничего там нет.
— Хорошо, — говорит мой папа, — если нож найдётся у моего сына в постели, я тебе сорок таких ножей куплю. А если… не найдётся… ты у меня пожалеешь, что не остался лечиться дома.
Это говорит мой интеллигентнейший и добрейший папа.
И вот они откидывают с меня одеяло и прямо у моего бедра лежит он, перочинный и красивый. Обладатель ножа зашёлся мелким победным смехом. А я… я заплакал от обиды и от стыда за подведённого мною папу. Как теперь доказать, что ножа я не брал?
Но отец никаких доказательств не искал. Он почему-то, проигравши пари, не поспешил в магазин за сорока ножами, а вопреки предыдущим договорённостям, едва заметным движением руки сунул больному соседу в живот так, что тот, как сноп, повалился в свою кровать. После этого папа наклонился к побелевшему больному и сказал шёпотом:
— Если ты сегодня же не переведёшься в другую палату, все сорок ножей ты получишь. Но они тебя не обрадуют. Понял?
А сосед лишь трясёт головой, дескать, понял.
Но он обманул, не перевёлся в другую палату, а вообще, из больницы выписался. Больше я его никогда не встречал. Напоследок он всё-таки пообедал, и мы с моим больничным приятелем успели выплеснуть по пузырьку заранее приготовленной своей невинной мочи в его кисель, пока он ходил мыть руки. Он пил и приговаривал, что сегодня особенно вкусный кисель.
Вот так ему! А я, например, никогда руки перед едой не мою. Они у меня и так чистые.

А китаянка не унимается, потрясает своей сумочкой над головой и требует администрацию, если я правильно понял по-китайски.
— Мне она сразу не понравилась, — вполголоса продолжает делиться жизненными наблюдениями дедушка, не отрывая глаз от своей тарелки.
Прибежавшему администратору пострадавшая энергично что-то выговаривала, из чего я смог понять только, что сумочка стоит пять тысяч евро.
Дедушка продолжал полушёпотом объяснять своему многочисленному выводку причину конфликта:
— Она сумасшедшая! Я как мы только вошли, глаза её увидел и сразу понял!
Обладательница такой дорогой сумки, что её не только на пол я бы не ставил — из дому не выносил бы, продолжала наседать на расстроенного администратора тыча в нашу сторону пальцем. Тот послушно поводил страдальческими глазами на нас, но сказать нам ничего не хотел. Спутник китайской девушки поднялся из-за стола и вышел на улицу.
Этот жест не остался незамеченным дедушкой:
— Вот сразу видно — нормальный человек! Мне он понравился, как мы только вошли.
Всё это дедушка говорил, конечно, по-русски и глядя, если не в свою тарелку, то на кого-то из нас. Со стороны могло показаться, что дед настолько стар, что не видит и не слышит ничего, что происходит в метре от нашего стола. И, не подозревая о каких-то неполадках, продолжает наслаждаться итальянской кухней и делиться впечатлениями от экскурсий.
Наконец, мы закончили трапезу, расплатились с официантом и вышли из этого слишком шумного для нас заведения. Сумочница осталась буйствовать и требовала, по всей видимости, чтобы нам не дали далеко уйти.
Мы шли неспешной сытой походкой, перекрыв своей семьёй неширокую итальянскую улицу, а дедушка продолжал поучать своих подрастающих и стареющих отпрысков, как важно в жизни быть наблюдательным:
— А вы видели, как она ела? Она же рот открывала неестественно, как крокодил! Я сразу заметил!
Я слушал его, шёл и думал, что напрасно мы, наверное, ограничились только тем, что испортили сумку негодяйки. Надо было хоть стукнуть её ещё, что ли… Ну, или хотя бы в кисель ей написать.

---

НЕБЛАГОДАРНЫЙ ТРУД ПИСАТЕЛЯ

Нам уже доводилось говорить как-то, что бывший советский пролетарий, перебравши множество профессий, на склоне лет вдруг решил, что его призвание — писательство. Чего не примерещится на склоне лет — мозги уже не те, кровоснабжение нарушено.
Но и не совсем с бухты-барахты он всё же так решил — в пользу выбора новой профессии были веские основания. Во-первых, с годами он разучился читать, но книжки продолжал любить с юношеской пылкостью. И чтобы не расставаться с давней привязанностью, оставалось только самому начать писать книжки. Другая причина — в какой-то момент бывший пролетарий понял, что никакие виды деятельности, подразумевающие мало-мальские физические нагрузки или даже просто движение, ему больше не подходят. То есть надо искать сидячую работу или даже лучше лежачую.
Умные работы на компьютере были отметены сразу. Тут он умел только нажать кнопочку включения, ну и ещё некоторые кнопочки на клавиатуре с буквами. Можно было, конечно, вовсе отодвинув компьютер, попробовать вязать крючком, рисовать на холсте или упаковывать в картонные коробочки электрические выключатели, отбивая хлеб у общества слепых. Но под вязание или рисование у пролетария руки были не так заточены. А упаковывать в картонные коробочки не хотелось.
Вот по всему и выходило, что остаётся только писать. Были, правда, сомнения, что этот вид деятельности может принести какие-то ощутимые заработки. Или, хотя бы неощутимые. Хотя бы как за упаковку электрических выключателей в картонные коробки.
Надо что-то писать на заказ. Чтобы деньги платили. И заказы, как ни странно, пошли. Один журнал что-то такое попросил, другой. Но только это были очень бедные журналы, которые выплату гонораров не могли себе позволить. Да он, в общем-то, и не просил — неудобно как-то, тебя печатают, а ты вместо спасибо денег станешь требовать.
Только в одном журнале заплатили за статью бывшему пролетарию три или четыре тысячи рублей или другими словами, сто или долларов или евро. Причём в том богатом журнале его просили и дальше для них писать, но ему это уже стало неинтересно. Он уже привык писать забесплатно, но то, что самому хочется. А то, что ему хотелось, ну очень мало ещё кого интересовало.
Оставив надежды на регулярное денежное вознаграждение, он стал терпеливо ждать какой-нибудь литературной премии, ну хоть бы той же Нобелевской, например, и по заказу писать перестал.
Но тут неожиданно из Москвы заказ поступил, притом срочный — написать сочинение для племянницы-третьеклассницы. Пролетарий уж как только не втолковывал родителям третьеклассницы, что сочинение — это не его жанр, что он скромный исследователь биографии известного российского поэта Митрофана Деригора-Стрёкотова. Попутно так же занимается биографиями близких и дальних родственников Митрофана, друзей, соседей, соседей по больничной палате, людей, стоявших с ним в одной очереди в химчистку или проходивших по той улице, где иногда выгуливали его собаку.
Но отец ученицы взмолился — надо, говорит, написать про какую-нибудь профессию, а она, видишь ли, вспомнив про дядю-писателя, возжелала написать именно об этой. Мы, говорит, с женой бились-бились, но не смогли ничего путного придумать, а других писателей (на этом месте он грязно выругался) у нас в семье нет.
— И немудрено! — отвечает грустный пролетарий, — чего же путного можно написать про эту тяжёлую, не для детского понимания, профессию?!
— А я тебе денег не пришлю, умник ты эдакий, — переходит к омерзительному шантажу ничего не смыслящий в писательском деле папаша.
Довод этот писателю показался убедительным. Дело в том, что он много лет уже совместно с грубым папой третьеклассницы владеет маленьким бизнесом в Москве. И, не получивший пока никаких премий писатель, конечно, сейчас зависит от ежемесячных переводов из Москвы, как никогда.
Пришлось бедняге садиться и писать сочинение от имени третьеклассницы, роняя скупые мужские слёзы от воспоминаний о беззаботном пролетарском прошлом. Вот что в итоге получилось:

Мой дядя — писатель. Мне очень нравится эта профессия потому, что писатель не должен каждый день ходить на работу. Он может утром спать, сколько захочет, и никто на него не кричит, чтобы он вставал и шёл трудиться. Он может взяться за работу тогда, когда ему захочется. А если сегодня не хочется, то он может вообще не работать. И даже не вставать. Если, конечно, ему никуда срочно не надо идти. Например, в магазин за пивом, но это не каждый день.
Но если жена говорит писателю, чтобы он вынес мусор, тогда мой дядя садится поскорее за компьютер и начинает раскладывать пасьянс. При этом он говорит, чтобы жена не отвлекала его глупыми просьбами, потому, что он обдумывает сюжет нового романа. Поиграв в карты, дядя ложится на диван, чтобы ещё раз как следует обдумать сюжет нового рассказа и обдумывает его до обеда.
А после обеда он уже так устаёт, что работать больше не может.
Особенно я люблю, когда мой дядя приезжает к нам в Москву. Это так весело! В результате многолетней писательской деятельности своей квартиры в Москве у них больше нет, и они всей семьёй останавливаются у нас. Нет у них больше и машины, поэтому в те дни, когда дядя приезжает, папа тоже не работает, а только развозит дядю по его писательским делам. Но особенно весело по вечерам. Вечером к дяде приходят гости, они долго сидят за столом, разговаривают и радуются, что магазин возле нашего дома работает круглосуточно. Потом дядя ложится на диван, а гости остаются спать на полу, положив под голову дядину книжку с автографом.
Мы каждый раз очень ждём, когда же приедет дядя!
Мне нравится, что писатель ездит в разные страны, а потом пишет о том, что видел интересного. А ещё он должен много читать, чтобы много знать. Тогда его любят читатели и пишут ему хорошие письма.
Когда я вырасту, я обязательно стану писателем!

Вымучив это нелёгкое сочинение, писатель надорвался и слёг. Обессиленный нечеловеческим трудом организм потерял ориентацию в пространстве и иммунитет. Тут же прицепилась какая-то инфекция, и писатель лежит теперь с ещё большей, чем обычно гордостью и уверенностью в своей правоте. Рассуждая вполголоса о преимуществах кремации против погребения, он с чувством чихает и кашляет, победно поглядывая на жену, дескать, не нужно ли вынести мусор?
А родители племянницы его сочинение забраковали, между прочим. Что-то оно им не понравилось. Тёмные, тупые, тупые люди!

Всё это я пишу в назидание собратьям моего несчастного героя, трудоголикам пера — не усердствуйте, друзья, слишком. Всё равно ваш труд смогут оценить только потомки!

---

О медицинской этике и тайне

Однажды порог кафедры кожно-венерических заболеваний одного из московских медицинских институтов переступил солидный немного смущающийся посетитель средних лет. Собственно, ничего здесь такого из ряда вон выходящего, чтобы начать словом «однажды», и не было. Чай, кафедра не глазных болезней, а несколько специфическая, само название которой многих засмущать может. И то, что пациент солидный — тоже не всегда бывает страховкой от разных неприятностей.
Но надо же с чего-то начинать, а ничего другого, как «однажды», в голову не приходит. Или вот опять же — избитый штамп — «переступил порог». Автор долго ломал голову, как бы ему избежать этого, но, не переступивши порога, как иначе посетитель мог туда попасть? Не в окно же вкидывать потенциального пациента для красного словца!
Да-да, это был потенциальный пациент, как это ни прискорбно. А ведь мог бы быть проверяющим из министерства, скажем, или просто ассистентом этой кафедры. Конечно, такой поворот был бы приятней и автору и уж, тем более, самому переступающему порог.
Но чего нет, того нет — приходится следовать правде жизни. Оно, конечно, если бы я мог что-то выдумывать, я бы сделал посетителя ассистентом, или даже, лучше, профессором той самой вызывающей смущение самим своим названием кафедры. Но выдумывать меня бог не наградил, да и не люблю я обманывать.
Очень быстро выяснилось, что потенциальный пациент был очень слабо потенциальным. В том смысле, что пришёл он не по адресу. Он из Подмосковья, а стало быть туда ему и обращаться надо было, в местный кожвендиспансер. Но солидный посетитель, оказывается, был директором крупного подмосковного завода и его там весь город знал. А у него жена, дети — очень хотелось избежать огласки. Пришлось его принять. Тем более, что диагноз у него оказался очень нехороший — сифилис. Это явилось страшным ударом по минуту ещё назад потенциальному пациенту — ведь дело было в стародавние советские времена, а тогда с этим делом было строго. Необходимо было установить и проверить весь круг близкого общения больного. И жену, конечно, в первую очередь.
И тут произошла загвоздка. Оказалось, что директор завода был большой шалун и просто даже затруднялся очертить весь круг своего близкого общения. То есть в этом вопросе потенция его не вызывала сомнений. О чём он, может быть, уже и пожалел. Ну, кого вспомнил, тех и записали. И в первую очередь, конечно, жену. И всех вызвали, соответственно на предмет обследования. Больной шалун-директор чуть не на коленях умолял сказать жене, что он как-то нетрадиционно заразился. Ну, там, полотенцем нечистым обтёрся или из стакана чужого попил. А врачи и не думали о его подвигах жене рассказывать. Оказывается в те времена у врачей этих с неблагозвучным и смутительным названием, было такое правило — супругов друг другу не сдавать. Скажем, после всех анализов выясняется, что больны оба — и жена и муж. И тогда они говорят жене, что она заболела раньше мужа, а мужу — наоборот. И пусть каждый думает, что виноват он.
И вот приезжает в клинику жена солидного шалуна. Её обследуют и — о, ужас! — она не просто больна, а гораздо раньше своего мужа заразилась. То есть, эскулапам даже врать ей ничего не надо. И начинают её пытать, что, да как, назови, мол, визави. А она молчит, как партизан. Ей объясняют, что опасаться нечего, они её мужу скажут, что это он её заразил, никто ничего не узнает. А она — ни в какую. Оказывается, она того друга своего боится подвести, который её заразил.
Ну, время идёт, больная лежит в клинике, лечится, а медперсонал с неё как со Штирлица, глаз не сводит. Всё ждут, что навестит её тот, кого они ищут. И дождались. Однажды (опять однажды!), кто-то заметил, что стоит стойкая больная у ограды, а по ту сторону ограды какой-то офицер с ней разговаривает. И даже кровь на анализ у него брать не надо — на шее светится розовое пятно, по которому они застарелый сифилис без очков разглядели. Его, конечно, тут же и поместили тоже вовнутрь ограды.
Стали врачи стыдить больную — что же она, так добро хотела сделать своему возлюбленному, что довела его до застарелого сифилиса?
Оказалось, это её бывший одноклассник, он появился недавно после многолетней разлуки, и у них всего лишь раз и случилось то, что вызвало столь пристальный врачебный интерес.
Вот почти и всё. Осталось только дорассказать, что после излечения в московской клинике жена шаловливого директора вернулась в родной город в Подмосковье. И всё у них с мужем было нормально, но что-то ей понадобилось как-то в родную местную поликлинику. А там, не знаю уж, из-за чего, но у неё с кем-то из персонала конфликт случился. И в разгар спора пациентке было брошено в лицо, что ей бы, заразившей своего мужа сифилисом, лучше бы помалкивать. Видимо, документы из московской клиники всё-таки поступали в медучреждение по месту жительства.
И через пару дней эту новость знал уже весь город. А через неделю она повесилась.
Вот теперь уже точно всё. Говорил же — не умею я выдумывать. Хотя иногда очень хочется.

---

я ногтей

Я ногтей уже практически и не грызу. Так, оставил себе один палец, остальные красавцы. Но вчера ночью, грязно воспользовавшись безмятежным сном жены, потерявши последний стыд и человеческий облик, самозабвенно сгрыз ещё два — от вожделения и радости открытия. И открылось мне вдруг, что ещё две книги должен быстро сделать — кроме уже вынашиваемых трёх.
Господи, какая же это радость — открытие нового! Осталось только родить!
А с другой стороны — зачем, ведь в головушке моей больненькой они и так уже существуют?

---

негр, вынырнувший из Миссисипи

Тут промелькнуло где-то в воспалённом мозгу, что коноплю кто-то из наших отцов нации предлагает легализовать. Я двумя руками ЗА, хотя сам не по этой части. Раз десять или пятнадцать меня пытались приобщить к этому делу. Оказался другим деревом.
Но знаю многих прекрасных людей, которые выживают именно благодаря этому.
Почему же отцы нации навязывают нам свою модель поведения? Неужели Путин искренне верит, что он красивее и умнее меня?
Или вот тоже борьба с курением… Они, что там, с ума посходили в своих европах в борьбе за права некурящих? А о моих правах кто-нибудь позаботится? Нет?
Вот и прожил жизнь бесправную. Как негр на Миссисипи. Мерзко, гадко прожил, как она того и заслуживала.
Эх, как же жалко, что марихуана на меня не действует!

---

Слушаю великого Михал Михалыча. И вдруг, рассказывая о знакомстве с Булатом Окуджава, он произносит такую фразу: «Для меня это лучшее, что я видел в жизни».
А ведь он в жизни повидал немало!
Господи, да для одного лишь такого читателя альманах стоит делать!

@темы: Жванецкий, Окуджава

---

утреннее

— Вот чистый лист перед тобой — попробуй оправдаться. Зачем и для чего ты делал то, что сделал?
— Зачем и для чего? Так всё никчемно… Я каюсь перед именем твоим…
— Зачем ты столь постыдную успел прожить, дарованною мною? За тем, что сладость вЕрескового мёда так хороша была? Ты не заслуживаешь снисхожденья!
— За то, что сладость верескового мёда…
— Тебе, анафема, конечно, и струи жаркого огня!
— Да так, конечно, пусть, пускай… Пускай со мной умрёт
Моя святая тайна —
И мой вересковый мёд!