С этими никчемными поездками в Москву чуть не забыл отметить, что уже десять лет прошло как не стало одного из любимых моих писателей Виктора Викторовича Конецкого.

Некоторые называли его писателем-маринистом. По-моему, это так же оскорбительно звучит, как назвать Воннегута или Стругацких писателями-фантастами. Нет, они были просто писателями. Вернее, так — они были просто Писателями.

Говорят, талантливый человек во всём талантлив. Вот и Конецкий, как подобает гению, был талантливым не только писателем, но и художником.

Вот только в вокале он не преуспел. Об этом вспоминал его друг режиссёр Георгий Данелия, который снимал фильм «Путь к причалу» по сценарию Конецкого:


Два с половиной месяца мы провели в одной каюте — изучая материал к фильму, шли на сухогрузе «Леваневский» по Северному морскому пути. Каждое утро Конецкий

пел. Пел он фальшиво, гнусным голосом, всегда одну и ту же песню… Ох, как
хотелось ему врезать по затылку! Но я сдерживался.

В другом исполнении эту песню я услышал, когда мы вернулись из плавания и пошли в гости к писателю Юрию Нагибину. Там усатый худой парень взял гитару и запел: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет…» Я тронул парня за плечо и вежливо сказал:

— Я вас очень прошу, пожалуйста, спойте что-нибудь другое. От этой песни меня тошнит.

Так я познакомился с Булатом Шалвовичем Окуджавой.


Данелия опускает подробности о реакции Булата на то, что кого-то от его песен тошнит, но важно другое (для меня важно) — ленинградец Конецкий знал и любил эти песни раньше, чем многие представители творческой элиты Москвы вообще узнали имя их автора.

Впрочем, меня опять не туда заносит. Есть у меня один странный дефект — о чём бы не взялся рассказывать — всё равно Окуджава получается. Нет, конечно, есть и другие дефекты, но они не такие странные.

Лучше я, чтобы сменить тему, какую-нибудь цитату из Виктора Викторовича приведу для тех, кто ещё не успел его полюбить так, как я:

Есть люди, которым не везет с рождения во всем и до самой смерти. Идет такой человек поздней ночью пешком через весь город, потому что на одну секундочку опоздал к последнему автобусу.

Именно на одну секундочку. А опоздал, потому что забыл в гостях спички и было вернулся за ними, но посовестился опять тревожить, а тем временем автобус... Денег на такси у таких людей никогда не бывает, но ленивые наши, высокомерные ночные таксисты обязательно сами притормаживают возле безденежного неудачника и спрашивают: «Корешок, тебе не на Охту?» А ему именно на Охту, но он отвечает: «Нет, на Петроградскую».— «Ну ладно,— говорит тут шофер.— Садись, подвезу».— «Спасибо, я прогуляться хочу», — бормочет неудачник. «В такой дождь? Да ты в уме?!».

И вот бредет неудачник совсем один по ночным улицам под дождем и все хочет понять, в чем корень его невезучести, и все сильнее хочет курить, но спичек-то у него нет. И вот он ждет встречного прохожего, чтобы спросить огонька. Наконец встречный появляется. Издали виден огонек сигареты. Неудачник достает папиросу, раскручивает ее и уже предвкушает дымок в глотке. И вдрут видит, что прохожий отшвыривает сигарету прямо в лужу. «Ничего,— думает неудачник.— У него спички есть». Но в том-то и дело, что спичек у прохожего не оказывается. Вообще-то он достает коробок, долго вытаскивает спичку за спичкой, но все, до самой последней, они оказываются обгорелыми. А дождь идет все сильнее. И кончается тем, что прохожий вдруг орет: «Черт! Промок из-за тебя, как... как... На коробок и иди к...» И неудачник машинально берет пустой коробок и идет к...

(«Невезучий Альфонс»)


Легко, радостно и с любовью писал Конецкий о своих героях. А о себе — горько и беспощадно. Но о чём бы и ком ни писал Виктор Викторович, всегда было видно, что это мужественный, красивый и честный человек.

Надо рассказать и о своей болезни. Курить я начал рано, лет в тринадцать. Пишу об этом, т. к. табак и алкоголь в отрочестве действовали на меня схожим образом. Будили веру в мечту. В тринадцать лет я пьянел от махорки, как в шестнадцать-семнадцать от пива и вина. Первые выпивки связаны с первыми получками (очень мало нам платили, когда я был воспитанником военно-морского училища, но все-таки платили). И еще мы продавали пайковый сахар и мыло. Несколько раз в возрасте до 18—20 лет я напивался до отравления и отвращения. Но твердо помню, что с первых глотков алкоголя мне хотелось «добавить». Ощущение «недохватки» сопутствовало уже самым первым выпивкам. Мне было мучительно возвращаться из города в училище, если я не выпил хотя бы пива. Пили «ленинградскую» водку. Кажется, 150 грамм ее стоили 10 рублей. Запивали газировкой. Пили и «плодо-овощное». До двадцати лет ограничивался стаканом водки или бутылкой вина на двоих, но не от отсутствия желания, а от отсутствия средств. На «днях рождения» и других датах я напивался уже тогда. В моей семье алкоголиков не было. Отец любил выпить, но со вкусом, под хорошую закуску, только в субботу. В сознательном возрасте я никогда не видел отца пьяным. Иногда в увольнении отец угощал меня водкой под хорошую по тем временам закуску. И когда я шел домой в увольнение, то уже предвкушал, что выпью. В юности у меня были приступы нечеловеческой беспричинной какой-то тоски. Я способен был от тоски кусать подушку и кататься по дивану. Моим самым типичным времяпрепровождением в возрасте 18—22 лет в увольнении было выпить и ходить по набережным, хотя замкнутым я никогда не был. Просто мне часто было тошно. Такие приступы тоски у меня бывают и сейчас.

Друзья мои той поры все были многочитающими, думающими ребятами.Все они стали алкоголиками. Самый близкий мне парень потом покончил с собой — повесился. С другим я случайно встретился много лет спустя в Бехтеревке.


Ага, вот и нашёл я объяснение ещё одного моего странного дефекта. Дело в том, что непьющие люди мне всегда были подозрительны. Я не знал, почему, просто на инстинктивном уровню.

А оказывается, непьющие — малочитающие и недумающие люди.