С Новым годом!

[alsu04]

Всех, всех, всех запоздало поздравляю с новым годом. Запоздало потому, что был в отсутствие. О чём и нижеприведённый отчёт. Не обессудьте — не умею я писать путевых заметок.

На этот раз она додавила меня таки, уломала.
Из года в год всё одно и то же, чуть осень наступит — поедем, да поедем на Новый год в Лапландию живого Санта Клауса детям показать. Я вначале пытался ход её мыслей логикой вернуть в правильное русло — дескать, не для того мы из московских холодов на Кипр уезжали, чтобы теперь искать сомнительных развлечений за полярным кругом. А она парирует, что нельзя же, дескать, всё время в невыносимой жаре сидеть, надо для разнообразия и в холода иногда съездить. Опять же, младшенькая наша, родившаяся на Кипре совсем снега не видела. Я ей на обидный эпитет «невыносимая» возражаю, что ошпаренных по статистике меньше, чем обмороженных и что в гробу я видел такое разнообразие, и что не просто же так преступников в Сибирь ссылали, а не в Сочи.
Ну не люблю я зиму! На Кипре ещё ничего, её как-то терпеть можно, в конце концов, если очень приспичит, здесь можно в горы съездить, снега посмотреть.

Тридцать лет я в Москве прожил, да так и не сумел привыкнуть. Особенно зимы меня угнетали. И чем дальше, тем больше. Вначале-то я ещё и на лыжах бегал и вообще мог по улице гулять. Но постепенно не только лыжи забыл — стал стараться зимой лишний раз из дому не выходить.
Но не только за то, что холодно, я не люблю зимы. А ещё за то, что слякотно, скользко и темно. Особенно темень меня угнетает. По мнению моих чрезмерно привередливых глаз в зимней Москве даже днём темно, а много ли там этого дня? Только-только заутрело, тут и обед уже, а после обеда сразу опять ночь настаёт.
А как можно забыть про страдания автомобилистов? Тогда автомобили у нас были не то, что нынче и, оставляя машину на ночь, нужно было с собой домой аккумулятор забирать, если хочешь утром завести машину. И ещё горячей воды из дома надо было утром прихватить, чтобы немного отогреть двигатель и лопату, чтобы машину откопать (тогда и зимы были не то, что нынче).
А однажды я даже серьёзно пострадал из-за этой проклятущей зимы. Это уже в конце моего студенчества было, когда я, учась в дневном институте, умудрялся ещё и работать в двух-трёх местах одновременно. И вот, как-то возвращаясь после института или работы, я поскользнулся на гололёде прямо возле метро и неудачно плюхнулся на лодыжку подвернувшейся своей правой ноги. Боль нестерпимая, идти не могу. Хорошо, что от метро до дому минут пять пути было, как-то доскакал на одной ноге. Наутро нога распухла так, что ни в какую обувь не помещалась и меня на машине отвезли в ближайший травмпункт. Там весёлый или навеселе доктор осмотрел ногу и с шутками и прибаутками отправил меня на рентген. Получив снимок, он, не прекращая веселиться, обозвал меня симулянтом и велел идти домой. Оказывается, перелома нет, только растяжение.
Через несколько дней опухоль спала, и нога уже практически не болела. И в выходной я поехал с тестем на дачу. Электричкой поехали — зимой тесть свою машину из гаража вовсе не доставал, а я свою ещё не купил. В тот час, когда мы прибыли на вокзал, прямого поезда не было, и мы сели в ближайший, чтобы дожидаться своего уже на полпути. Выйдя на промежуточной станции, я от нечего делать, решил прогуляться до газетного киоска. И тут чрезмерная любознательность, как это часто бывает, меня подвела. Я поскользнулся и упал на ту же лодыжку, что и несколькими днями ранее. Она ещё даже не совсем перестала болеть к этому времени. С огромным трудом и не сразу я поднялся и, превозмогая адскую боль, повлёкся назад на платформу, стараясь не симулировать и наступать на больную ногу. Не симулировать удавалось плохо и двое прохожих дотащили меня, закинув себе на плечи мои руки.
Я, смущаясь, что подвёл, сказал тестю, что, пожалуй, дальше я с ним не поеду, а вернусь домой. Он не возражал. Кое-как я добрался до дому — спасибо сердобольным соотечественникам — и снова попросил своего друга свозить меня в травмпункт. Там дежурил уже знакомый мне постоянно весёлый или навеселе хирург. Он меня узнал и радостно поприветствовал:
— А-а-а, снова симулянт пожаловал!
Но не выгнал сразу, а, осмотревши ногу, снова отправил на рентген. На сей раз результат его порадовал — изучив снимок, он с удовлетворением похвалил меня:
— Молодец! На этот раз хорошо постарался!
Он пригласил меня порадоваться вместе с ним и показал на снимке, что голень моя разбита теперь вдребезги. Доктор поинтересовался ещё, чего это я, дурак такой, из Подмосковья с этой ногой своим ходом добирался, а сразу не вызвал скорую.
— Да неловко как-то было, вдруг опять ничего серьёзного… Неудобно пустяками людей отвлекать! — промямлил я.
Он посмотрел на меня внимательно и спросил, не стукнулся ли я ещё и головой при последнем падении? Я его радости разделить не мог, хоть и пытался, а он не мог понять, почему я такой скучный, невесёлый и похожий на ушибленного на голову, а не только на ногу.
Следующие три месяца я провёл на костылях. Это хоть и не имеет прямого касательства к поездке в Лапландию, о которой я собирался поведать, но возможно, как-то объясняет одну из причин, по которой я не люблю зиму.

Итак, в этот раз мне отвертеться не удалось. Тем более, что теперь жена моя для верности ещё и соседей на помощь привлекла. В том смысле, что и они тоже поедут. Не понимаю, зачем им это надо было — они уже были там в прошлый Новый год — но допускаю, чтобы мне досадить.
И не успел я оглянуться, как соседушка мой ещё в начале октября уже нам домики зарезервировал за полярным, будь он неладен, кругом и автомобили зарентакарил. Отступать было некуда, пришлось ехать. В самом конце декабря, вместо того, чтобы собирать урожай кумкватов и помело, я отправился в Хельсинки, да ещё с пересадкой в Мюнхене. Как это всё мучительно! Вот правильно же говорят — всему своё время. Вот когда-то был я молодым — мне за счастье бы любое путешествие! Но тогда не было никаких, разве что в соседний кишлак. А теперь езжай куда хочешь, а уже не хочется. Всё не вовремя.
Глубокой ночью прибыли в Хельсинки, в аэропорту нашли свой автомобиль и поехали. У нас промежуточная точка ночёвки была забронирована — коттедж в шестистах километрах от Хельсинки, где мы должны были дождаться своих соседей, которые должны прилететь завтра из Амстердама.
При выезде из столицы термометр в машине показывал восемь градусов мороза, что плохо, конечно, но смириться можно. Но чем дальше мы продвигались на север, тем цифры на приборном щитке становились всё тревожнее и тревожнее, пока не достигли тридцати двух градусов, причём со знаком минус, если кто забыл. И я совсем загрустил, вспоминая, как прозорлив я был, несколько лет уклоняясь от этого путешествия. Почему-то вспомнился старый анекдот про попугая, который очень на советскую власть вслух ругался, и хозяин его на пару часиков в холодильник запер. А потом, вынувши почти окоченевшую птичку, вопросил ласково:
— Ну, что, сволочь, понял теперь, чем Сибирь пахнет?
Не знаю, понял ли попугай, но я, вспомнивши анекдот, и Сибирь вспомнил, и то, как она пахнет. Дело в том, что я там когда-то жил. В самой, что ни на есть сибирской Сибири.

Было мне тогда года четыре или пять. И жил я с родителями в глухой тайге в нескольких ста метрах от Красноярска. Городок наш был, видимо, очень небольшой, потому, что тайга начиналась прямо при выходе из подъезда нашего дома. И вот там снег был такой, как я увидел в сердце Финляндии — ослепительно белый, чистый и честный. Никогда я потом такого чистого снега не видел, ни в Москве, ни ещё где бы то ни было. Всё было белым вокруг моего подъезда и чистым, и лишь чёрные деревья чуть поодаль стояли навытяжку уходя в глухую тайгу, чтобы ещё сильнее обнажить ту белизну вокруг, что так слепила глаза.
И вспомнив ту красноярскую тайгу, я понял, почему Булат Окуджава написал когда-то: Там так же полыхают густые краски зим. Раньше-то я думал, что это для красного словца как-то или для ритма — ведь летние краски намного богаче зимних. Но нет, летние богаче, действительно, у зимы их всего две, но какие же они густые!
Помню, везёт меня мамочка на саночках в детский сад, а я упрашиваю её не наступать на ещё никем не тронутый снежок — он такой ровный, гладкий, воздушный! Как он искрится в солнечных лучах, пробиваемых через сосны и ели! Такую красоту, такую ровность и гармонию нельзя попирать ногами. Мама уговаривает меня — снег только выпал, и если мы не будем топтать его, мы и вовсе от подъезда не отойдём. Хорошо, соглашаюсь я, но ты иди тогда по следам того, кто прошёл уже до нас, чтобы не испортить остального снега.

Ехать поздней ночью за рулём после длительного перелёта было тяжело, хорошо, хоть машины нынче не те, что прежде. Я время от времени выскакивал из машины покурить, чтобы не заснуть. Несмотря на зимнюю экипировку, купленную мне перед поездкой, я понимал, что при такой температуре я здесь, в Финляндии не долго протяну, ну один-два раза покурить, не больше. А ещё же и не вижу в темноте ничего!
Наконец, добрались до места промежуточного пристанища, но это уже утро было, что-то около девяти, да и мороз ослаб до двадцати восьми. Управляющий открыл нам хорошо протопленный коттедж, показал, как пользоваться камином и сауной и ушёл праздновать Рождество. А я, вместо того, чтобы тут же броситься в зовущее лоно постели, кинулся обратно в машину искать супермаркет.
В супермаркете я обнаружил вопиющее отсутствие отдела вино-водочных изделий и лишь огромный ассортимент пива крепостью исключительно до 4,7 градусов. А цена, при этом, надо заметить, порой зашкаливала за эти цифры. Нет, правды ради, надо упомянуть, что и вина там были и даже такие, что у нас принято называть шампанскими. Но все они почему-то от нуля до двух градусов. Это мне показалось уже просто безнравственным, и я поспешил покинуть этот отдел, бормоча проклятия.
На кассе возмущённому туристу объяснили, что настоящее спиртное у них в Финляндии продаётся в специальных, закрытых и огороженных от простых смертных отделах и мне нужно поспешить именно туда, пока он не закрылся. «Совсем так же, как свинину в Эмиратах продают, сволочи» — думал я на бегу к вожделенному отделу. Но я не успел — по случаю рождества отдел работал только до двенадцати дня.

…Мама отвозила меня в садик на саночках ранним-ранним утром, а потом они с папой садились на поезд и он увозил их куда-то ещё дальше нашего закрасноярского Красноярска, причём, куда-то под землю. Названия нашего городка я не помню, наверное, его и не было вовсе, но где-то в глубинах бездонного колодца моей памяти мерцают слова «Девятка» и «Красноярск 26». Видимо, одним из этих и был наш городок, а может, и обоими сразу.
Родители возвращались с работы очень рано, уже в два часа дня поезд выбрасывал их снова в городок. Они забирали меня из садика, и мы шли гулять. И все в городе нам улыбались. И всё нам везде давали бесплатно. И что это были за вкусности! Я прожил длинную жизнь в Советском Союзе, но ничего подобного больше не видел. И потом, когда увидел другие страны, всё равно ничего из того, что было у нас, больше не встретил. Это был коммунизм, там, где мы жили. Или рай, в котором надеются оказаться те, кого не удалось соблазнить коммунизмом. Вся неимоверная зарплата жителей городка шла им на сберкнижку, а повседневная жизнь обеспечивалась специально выдаваемыми талонами. Ими можно было расплачиваться везде, в том числе и в парикмахерской.
А потом у меня вдруг резко стало падать зрение. Или не резко, но родители совершенно случайно заметили, что я плохо вижу. Я даже помню этот момент, как я из нормального человека вдруг превратился в очкарика. Сидим мы однажды вечером дома с папой и мамой, и папе вдруг вздумалось пользоваться часами меня научить. Спрашивает он меня про большую стрелку и маленькую висящих на стенке часов, а я, оказывается, и сами часы-то с трудом различаю. Повели меня в поликлинику, а там и говорят, чтобы увозили сына отсюда поскорее.
И отправили меня к бабушке в Узбекистан.

Пришлось возвращаться и набивать телегу разным четырёхисемь градусным пивом, чтобы было чем скрасить долгожданную дорогу до постели.
Днём приехали соседи и назавтра мы готовы были продолжить путь уже вместе. Погода смилостивилась, и уже с утра было всего около двадцати градусов. Мы быстро преодолели триста тридцать километров пути, отделявших нас до места назначения — деревни Салла.
Там нам выдали по домику на семью, и мы продолжили отдых. Сначала нас повезли на снегоходе кормить оленей. И хотя мороз совсем ослаб, градусов до десяти, я чувствовал себя очень неуютно, обдуваемый в лицо на большой скорости колючим снегом. Нас привезли в какой-то загон, где надо было покормить оленей. Олени, конечно, были очень славные, не скажу такого про своего соседа, загнавшего меня сюда. Назавтра была запланирована поездка на собаках, от которой я категорически отказался закоченевшими и онемевшими губами. Потом я ещё один раз свозил семью к Санта Клаусу за сто шестьдесят километров от нашего стойбища и больше отказался выходить из коттеджика. Ну, если только в магазин.
А детишки мои и супружница веселились от души! На лыжах и санках катались, снежками кидались, сосульки сосали и пугали меня бенгальскими огнями. Особенно в новогоднюю ночь они все с ума посходили. Сосед мой или купил или украл где-то арсенал небольшой, но гордой страны и устроил фейерверк в финском небе, пугая старых и мудрых оленей и меня, и собак ездовых, тоже превосходящих по мудрости моего соседа и оттого мне близких.
И мы, хоть и жались в сторонке, тоже были счастливы. Счастливы глядеть на них, молодых, хохочущих и сосущих сосульки и пускающих в небо снопы огня. Мудрые олени, правда, беспокойно поводили рогами, а ездовые собаки в мелкой дрожи льнули к моим больным и нуждающимся в их тепле ногам.
Но это не мешало нам плакать и скулить от радости, что мы видим такое счастье.