Веселый кладезь смешных и грязных...
Сегодня русской поэтессе Римме Казаковой исполнилось бы 80 лет.
Эту песню я услышал ещё в детстве. Не знаю уж, чем меня, пацана, так она проняла, но я её и по сию пору нет-нет мурлычу про себя. Песня, конечно, гениальная получилась — всё так чудесно слилось воедино — и слова Казаковой, и музыка Пахмутовой и волшебный голос Кристалинской:
Постарею, побелею,
как земля зимой.
Я тобой переболею,
ненаглядный мой.
Я тобой перетоскую,-
переворошу,
по тебе перетолкую,
что в себе ношу.
До небес и бездн достану,
время торопя.
И совсем твоею стану -
только без тебя.
Мой товарищ стародавний,
суд мой и судьба,
я тобой перестрадаю,
чтоб найти себя.
Я узнаю цену раю,
ад вкусив в раю.
Я тобой переиграю
молодость свою.
Переходы, перегрузки,
долгий путь домой...
Вспоминай меня без грусти,
ненаглядный мой.
Родители дали ей очень значимое имя — Рэмо (Революция, Электрификация, Мировой Октябрь). Повзрослев, она себе имя поменяла на менее экстравагантное. Но тоже непростое, тоже со значением, ведь Римма — это по-испански «рифма»! Это ей, конечно, больше подходило, чем Электрификация.
Когда-то, в начале шестидесятых годов она гремела вместе с Ахмадулиной, Вознесенским, Евтушенко, Окуджава… Но потом как-то потихоньку её имя из этой обоймы выпало. Что было тому причиной — сейчас мне не хочется рассуждать на эту тему. Но дороги их разошлись.
А может быть, таланта не хватило удержаться там, на сцене Политехнического, где их всех вместе в 1962 году снимал Хуциев для фильма «Застава Ильича»? Ведь те там так и остались, и до сих пор я вижу их на той сцене и слышу их голоса.
Зато она большим человеком стала — секретарём правления Союза писателей СССР. А они так и остались подозрительными личностями, от которых всё время ждёшь какой-то хулиганской выходки.
Лет десять назад я вёз её в машине в Государственный литературный музей на очередное заседание Клуба друзей Булата. Вначале разговор не клеился — чувствовалось, что она на всё и всех обижена. Она и ехать-то вначале не хотела — я с трудом её уговорил. Но постепенно разговорились довольно откровенно.
И Римма Фёдоровна вспомнила вдруг, как ей сказал как-то Роберт Рождественский, один из тех, с кем она когда-то вместе гремела:
Римка, т-ты пишешь хорошие стихи о том, что вот у тебя маленький ребёнок, о том, что ты хорошо знаешь, а ты п-пошире п-посмотри на жизнь. Ты не ломай себя и пиши на разные общественные темы лишь тогда, когда переживаешь это так же остро, как то, что у тебя такая-то и такая-то семейная жизнь, такие-то проблемы. Если о Родине будешь писать так же, как и о маленьком ребёнке, вот тогда всё и получится.
Выйдя к микрофону перед зрителями, Римма Фёдоровна снова вспомнила о своих обидах:
Я вам должна сказать, что прошло пять лет, со дня смерти Булата. Впервые меня пригласили, чтобы я что-то сказала о Булате, что-то по поводу Булата. Не в музей, никуда не звали, как будто я никакого отношения не имею. Я, собственно, и не стремилась, не трепыхалась на эту тему. Потому что у меня свой Булат. И Булат – это как для многих, это я сама, потому что часть моей души и того, что я делаю, оно корректировалось тем, что был Булат.
Скажем, когда я волею небес и не по собственному желанию стала первой в истории Союза писателей СССР и последней женщиной-секретарём Союза писателей СССР, Правления, Булат перестал со мной почти здороваться. Хотя мы жили в одном доме, я – на двенадцатом этаже, он – на четырнадцатом этаже. А потом меня оттуда погнали, и Булат стал меня окликать и подвозить на своей машине, и благосклонно со мной беседовать.
Потом Римма Фёдоровна потеплела, разговорилась. Прочитала стихи, посвященные Булату, которые она писала в разные годы.
Мы долго общались в тот день, и в музее, и по дороге домой.
В машине она всё возвращалась к тому, что её, наверное, мучило. Рассказывала про какой-то банкет:
…и вдруг я увидела, что я стою у столика, а слева — Гранин, справа — Астафьев… короче, я увидела каких-то очень порядочных людей, которые как бы подставили плечо. Они ничего не говорили, они просто меня приняли обратно в свою компашку.
…Так что я прошла дорогу очень интересную, и на этом пути очень часто…, нет, всё, что было в моей жизни, как-то корректировалось Булатом.
Сегодня ей исполнилось бы восемьдесят. Прошу простить за бестолковые воспоминания. Всё это уже не важно теперь — кто был справа, кто слева?
Переходы, перегрузки,
долгий путь домой...
Вспоминай меня без грусти,
ненаглядный мой.
Эту песню я услышал ещё в детстве. Не знаю уж, чем меня, пацана, так она проняла, но я её и по сию пору нет-нет мурлычу про себя. Песня, конечно, гениальная получилась — всё так чудесно слилось воедино — и слова Казаковой, и музыка Пахмутовой и волшебный голос Кристалинской:
Постарею, побелею,
как земля зимой.
Я тобой переболею,
ненаглядный мой.
Я тобой перетоскую,-
переворошу,
по тебе перетолкую,
что в себе ношу.
До небес и бездн достану,
время торопя.
И совсем твоею стану -
только без тебя.
Мой товарищ стародавний,
суд мой и судьба,
я тобой перестрадаю,
чтоб найти себя.
Я узнаю цену раю,
ад вкусив в раю.
Я тобой переиграю
молодость свою.
Переходы, перегрузки,
долгий путь домой...
Вспоминай меня без грусти,
ненаглядный мой.
Родители дали ей очень значимое имя — Рэмо (Революция, Электрификация, Мировой Октябрь). Повзрослев, она себе имя поменяла на менее экстравагантное. Но тоже непростое, тоже со значением, ведь Римма — это по-испански «рифма»! Это ей, конечно, больше подходило, чем Электрификация.
Когда-то, в начале шестидесятых годов она гремела вместе с Ахмадулиной, Вознесенским, Евтушенко, Окуджава… Но потом как-то потихоньку её имя из этой обоймы выпало. Что было тому причиной — сейчас мне не хочется рассуждать на эту тему. Но дороги их разошлись.
А может быть, таланта не хватило удержаться там, на сцене Политехнического, где их всех вместе в 1962 году снимал Хуциев для фильма «Застава Ильича»? Ведь те там так и остались, и до сих пор я вижу их на той сцене и слышу их голоса.
Зато она большим человеком стала — секретарём правления Союза писателей СССР. А они так и остались подозрительными личностями, от которых всё время ждёшь какой-то хулиганской выходки.
Лет десять назад я вёз её в машине в Государственный литературный музей на очередное заседание Клуба друзей Булата. Вначале разговор не клеился — чувствовалось, что она на всё и всех обижена. Она и ехать-то вначале не хотела — я с трудом её уговорил. Но постепенно разговорились довольно откровенно.
И Римма Фёдоровна вспомнила вдруг, как ей сказал как-то Роберт Рождественский, один из тех, с кем она когда-то вместе гремела:
Римка, т-ты пишешь хорошие стихи о том, что вот у тебя маленький ребёнок, о том, что ты хорошо знаешь, а ты п-пошире п-посмотри на жизнь. Ты не ломай себя и пиши на разные общественные темы лишь тогда, когда переживаешь это так же остро, как то, что у тебя такая-то и такая-то семейная жизнь, такие-то проблемы. Если о Родине будешь писать так же, как и о маленьком ребёнке, вот тогда всё и получится.
Выйдя к микрофону перед зрителями, Римма Фёдоровна снова вспомнила о своих обидах:
Я вам должна сказать, что прошло пять лет, со дня смерти Булата. Впервые меня пригласили, чтобы я что-то сказала о Булате, что-то по поводу Булата. Не в музей, никуда не звали, как будто я никакого отношения не имею. Я, собственно, и не стремилась, не трепыхалась на эту тему. Потому что у меня свой Булат. И Булат – это как для многих, это я сама, потому что часть моей души и того, что я делаю, оно корректировалось тем, что был Булат.
Скажем, когда я волею небес и не по собственному желанию стала первой в истории Союза писателей СССР и последней женщиной-секретарём Союза писателей СССР, Правления, Булат перестал со мной почти здороваться. Хотя мы жили в одном доме, я – на двенадцатом этаже, он – на четырнадцатом этаже. А потом меня оттуда погнали, и Булат стал меня окликать и подвозить на своей машине, и благосклонно со мной беседовать.
Потом Римма Фёдоровна потеплела, разговорилась. Прочитала стихи, посвященные Булату, которые она писала в разные годы.
Мы долго общались в тот день, и в музее, и по дороге домой.
В машине она всё возвращалась к тому, что её, наверное, мучило. Рассказывала про какой-то банкет:
…и вдруг я увидела, что я стою у столика, а слева — Гранин, справа — Астафьев… короче, я увидела каких-то очень порядочных людей, которые как бы подставили плечо. Они ничего не говорили, они просто меня приняли обратно в свою компашку.
…Так что я прошла дорогу очень интересную, и на этом пути очень часто…, нет, всё, что было в моей жизни, как-то корректировалось Булатом.
Сегодня ей исполнилось бы восемьдесят. Прошу простить за бестолковые воспоминания. Всё это уже не важно теперь — кто был справа, кто слева?
Переходы, перегрузки,
долгий путь домой...
Вспоминай меня без грусти,
ненаглядный мой.
-
-
27.01.2012 в 02:28У меня тоже это песня из детства. Наверно, это смешно. Мне было лет 6-7, когда я увидела ее слова у мамы в журнале "Работница". Тогда все женщины выписывали журнал "Работница" или журнал "Крестьянка", да? Слышала-то песню раньше, а тут вот так повезло - слова напечатали. Я их тогда выучила и распевала, когда была одна дома. И с мамой, но тихонечко, неслышно, потому что у нее голосина был ой-ё-ёй, а я боялось всё испортить. Ну, вот что я тогда могла понимать?..
А песня - да, так и осталась со мной до сих пор.
-
-
27.01.2012 в 10:30-
-
27.01.2012 в 11:13-
-
27.01.2012 в 11:46-
-
27.01.2012 в 11:46-
-
27.01.2012 в 12:07-
-
27.01.2012 в 12:12