Пишу книжку про Окуджава в Калужском крае. Недолго пишу — лет 16. Да и чего там долго возиться — всего шесть лет жизни описать, с 1950 по 1956. Но друзья многие недовольны. Вместо, говорят, того, чтобы про бывшего пролетария писать, ты 16 лет про бывшего учителя пишешь, нанося тем самым непоправимый урон биографии пролетария, о котором точно уже, кроме тебя никто не напишет. Я в оправдание пытаюсь сказать, что и о бывшем учителе никто, кроме меня, не напишет. Во всяком случае так, как я хочу написать.
Ещё оправдываюсь каждый год, что почти уже написал биографию учителя. Осталось самую малость. Максимум 20%. Потом перечитаю, переворошу свой архив и вижу — нет, и там я чего-то недорассказал, и здесь что-то забыл. Нет, оказывается, процентов 30% ещё надо будет дописать.
Опыт моего хорошего знакомого, Юры Норштейна, перед глазами, как он 40 лет делает мультфильм «Шинель». Обожаю Юру, и «Шинель» его обожаю, которую видел в фрагментах шевелящуюся на плёнке на столе, в чёрно-белых, как музыка на рёбрах, тонах.
Но, во-первых, я же не Юра Норштейн — в смысле таланта, а во-вторых, дописать успеть очень хочется.
И вот в последние дни мне стало казаться, что я уже выхожу на финишную прямую. Вот всё уже почти написано, из года в год, из месяца в месяц. Дай, думаю, пробегусь уже напоследок по всему своему архиву, по всем беседам с разными людьми в разные годы, вдруг там ещё какие-то зёрнышки незамеченными остались.
Пробежался.
И понял — написано всего 50% из того, что должно быть. А если точнее, всё надо переписывать.
Это ещё не повод для отчаянья, скажут мне сердобольные друзья. Наверное. Но для запоя достаточно.

---

Кот у меня уникальный. Он не хочет, чтобы я писал
про Булата Шалвовича, про себя и про страну. Или он за глаза мои беспокоится,
или вообще за безопасность, но совершенно не даёт работать. Вскочит на стол и
сядет перед носом, перегородив собою монитор. Уж как я его только не увещевал.
И руками, и ногами. Однажды вышел на балкон и со второго этажа его
сбросил. Через две минуты он снова сидел
на столе. Первый раз вижу такого необидчивого и преданного из семейства
кошачьих. Какой дурак сказал, что собака привыкает к человеку, а кошка к дому?!
Это абсолютное враньё.

Раньше я думал, что если я выкину его на улицу и
закрою все окна и двери, покой мне будет обеспечен. Ничуть не бывало, он всегда
находит на одном из трёх этажей какую-то лазейку и через две минуты снова у
меня на столе. Сидит, перегородивши монитор, и в глаза мои смотрит. Я пытался
его пересмотреть, но больше, чем на 5 минут меня не хватало. Но и он через пять
минут обычно меняет своё поведение. Задними лапами оставшись на столе, он
передними становится мне на живот и начинает его топтать, массажировать. Это недолго
обычно, тоже минут 5-10. Потом он спускается весь ко мне на живот,
расклинивается между столешницей и животом и засыпает.

Самое обидное — это вообще незнакомый мне кот был
ещё полгода назад. Потом вдруг с оккупированной территории начал потихоньку
приближаться, день ото дня сужая круги. Надо заметить, что вся наша домашняя
живность к нам с оккупированной территории самовольно пришла. Кроме кошек, в
этот список входят куры, индюки, ежи и перепёлки. Неизвестно откуда и
неизвестно за что. Наверное, за то, что я под свой сад чужую бесхозную землю
прибрал, которую и называю оккупированной территорией. Может быть, они думают,
что у нас тут Ноев ковчег?

Жена моя взвыла — их же всех кормить надо! А в
мясных магазинах уже с подозрением смотрят, когда мы всякую неделю забесплатно
для маленькой собачки неподъёмными баулами еду от них выносим. Да, собачку мы
завели сами, чтобы детям было нескучно, и через неделю у нас поселилась ещё и
кошачья семья.

А к моменту, когда этот рыжий облюбовал наш дом, у
нас уже несколько кошек с выводками
было, на всех этажах. И мы, конечно, со всей присущей нам строгостью даём
понять новому соискателю, что свободных номеров нет. Что, мол, баста! Поищи
себе других дураков. А он нам всем видом своим даёт понять, что домыслы наши
ему оскорбительны, он и не смотрит в сторону нашего дома. Он так просто ходит
по оккупированной территории и ещё неизвестно, у кого на неё больше прав.

Самое поразительное, что других дураков он нашёл
уже давно, но они его чем-то не устраивали. Соседки наши, две приятных
англичанки, кормили этого проходимца, поили и ошейник ему красивый купили. Но
он, почему-то, даже не вытерев салфеткой рта после их яств, и не сказав
спасибо, стрелой летел к нашему дому. И методично сужал круги. Если мы
встречались глазами, он не смущался, а всем своим видом давал понять, что если
я там деревьев насадил, это ещё не значит, что я землю эту купил.

Потом он как-то на веранде оказался, но так скромно,
так ненавязчиво, что выступать с моей стороны было бы мелочностью и
шариковщиной. Наконец, однажды мы его обнаружили в доме. Жена моя, женщина
слишком добрая и чтящая законы гостеприимства, застеснялась и предложила ему
кусочек колбаски. Он есть не стал. Он долго ещё ничего у нас не ел, есть бегал
к англичанкам, демонстрируя нам, что он гордый и самодостаточный. Но всё
остальное время он проводил в нашем доме. Для меня навсегда останется загадкой,
зачем ему это было надо. Тем более, что к тому времени, как он поселился, кошек
у нас уже не было. Один только чёрный кот, с которым новичок стал вести
смертельные бои за место под солнцем. Солнцем был я. И новичок выиграл право
жить на втором этаже, там, где я.

После этого он в первый раз вскочил мне на стол, загородил
собою монитор и посмотрел мне в глаза. И перестал ходить на ланч к англичанкам.
А я перестал думать о себе, как о венце природы. Способным кого-то приручить
или научить. Но я не грущу, а если вдруг случится, он бодает меня своими
несуществующими рожками до тех пор, пока я не пригрожу ему снова выкинуть с
балкона.

---

Он за мной ходит и бубнит:
— Душа у тебя бессмертная, а ты всё неправильно делаешь. Душу свою бессмертную пачкаешь.
Я сразу в панику — опять чего-то запачкал, а ведь давно уже маме обещал не делать этого.
А тот не успокаивается:
— Ты должен делать всё не так.
— А как?
— Иначе. Ты должен помнить, что душа твоя бессмертна.
О да, я этого забыл. Нет её. Нету никакой души.
Да, я всё в своей жизни делал от души, не подозревая, что её нет! Очень вкусно было! Даже умирать не хочется!
Я-то про себя всё хорошо знаю. И про душу не надо мне врать. Это немножко углерода, немножко водорода, и кислорода, конечно тоже чуть-чуть. От грифеля в карандаше отличаюсь только разным отношением к кислороду.
Иногда нет-нет и задумаюсь о своём брате, грифеле карандашовном и плачу — он честнее.

---

Обожаю шахматы. Сам я не слишком большой специалист в этом предмете, но хватает, чтобы иногда лекции платные читать и ещё уроки подрастающим стратегам преподавать, беззащитно улыбаясь в сторону налоговых органов.
Рассказываю, что шахматы — это очень интересно. Это — как игра в войнушку. Здесь — твои соратники и единомышленники, там — враги, мерзкие, подлые и кровожадные. Они спят и видят, как бы изнасиловать нашу престарелую королеву. А наши воины — наоборот, евнухи, и воюют лишь для спасения братьев наших во Христе и вообще за спасение человечества. Причём наши солдаты — независимо от того, играю я белыми или чёрными — всё время моются. И молятся.
Ну, сами посудите, как бы выглядел бог, допустивший выигранным сражение тех, что моются неправильно, или молятся не так? Он бы просто себя дискредитировал!
Но, слава богу, во всех сражениях до сих пор победа была только за теми, кто правильные молитвы возносил. И старик, умилившись, всякий раз позволял своим любимым победителям насиловать и грабить своих побеждённых. Или, наоборот — сначала грабить, а потом насиловать. Боголюбивые люди и с этим бывали согласны и никогда не роптали.
А он, там, на небе добродушно посмеивается в свою святую бороду и радуется своему гениальному провидению.
Вот за это я и люблю шахматы. Я ведь не просто так играю — я и моё королевство несём счастье людям. И с нами бог. Он нам напоминает, если мы увлечёмся тупыми изнасилованиями и грабежами, что все мы, пешечные фигуры — братья. А братья, если по-честному, сами нам должны всё отдавать, а сёстры ноги раздвигать.
Некоторые скажут, что не надо нам таких братьев, не надо столько счастья, нам и своего хватало. На что я всегда отвечу честно и сурово — нельзя замыкаться в своём счастье! Неразумные вы, братишки, ничего не понимаете. Мы вас научим. Мы вас всех научим, тем более, что братья у нас на всех 64 клетках шахматной доски. Мы вас научим!
…Эх, жалко, в шахматы я играю слабо…

---

Я тут на днях заявил в Фейсбуке, что издательство «Булат» имеет непреодолимое желание опробовать новую систему распространения своих книг — а именно — бесплатную раздачу.
Таки да, подтверждаю, что это не белогорячечная истерика была, это так и есть.
Тому есть ряд причин, а том числе и невесёлых. Назовём одну из них, весёлую — светлый праздник Новый год. То есть акция продлится до Нового года.
Итак, подробности для заинтересованных. Открываем ссылку:
www.idbulat.ru/#!books/c1692
и смотрим ассортимент книг издательства. Если что-то заинтересует, звоним по телефону 8(499)1911600 и спрашиваем Айше, которая объяснит, как добраться до склада. Обращаю внимание тех, кто раньше бывал на нашем складе, что адрес склада изменился. Приезжаем и забираем понравившиеся книги.
Это что касается москвичей. Для иногородних и иностранцев электронная почта для связи: [email protected]
Нужно будет связаться и договориться об оплате услуг почты для пересылки книг. На всякий случай счета для перечисления денег на пересылку книг. Получатель Булат Гизатулин.
1. Яндекс-кошелёк.
410011583164880
Его можно пополнить десятками способов из любой страны. money.yandexru/prepaid/?from=bal.

2. Карта банка «Связной».
2989546439261
Пополняется в любом салоне связи «Связной». svyaznoybank.ru/home/retail/cards/replenishcard....

3. Сбербанк.
Номер карты 676196000220836572
Пополнение – в любом отделении Сбербанка.

---

Это было давно. Вот написал и сам подивился — ну, где же давно, когда вчера это было. Позавчера, в крайнем случае. Хорошо, пусть позавчера, я склонен к компромиссам.
Я-то готов — они не готовы. Они говорят: ну, какие тебе позавчера, если вы ещё даже не пели «водки найду» вместо «what can I do». Ну да, никаких Смоков ещё не было, конечно, но из этого же не вытекает, что это было позавчера. Ну, может быть, в полночь в конце концов.
А Смоки, это же современная группа, я тогда уже девушек музыкой совсем перестал завлекать, исключительно на язык перешёл. В смысле разговорчивый стал.
А то было ещё в школе, где я такой странноватый тип в очках с толстыми стёклами был. Ну и конечно, дружелюбный поэтому. Я был в восьмом классе, а мой близкий друг Валера в десятом.
Восьмой класс — это вам не второй, и одноклассники мои уже забыли, что я четырёхглазый, и вообще, я уже пользовался в классе заслуженным уважением. Особенно девчонки меня любили. Но не настолько, конечно, как ближайшего моего друга и истинного арийца по внешности Вадика. Фамилия у Вадика, правда, подкачала — Попик, но девчонки не обращали на фамилию внимания, если только он вёл себя в их фарватере. Бывало, он налетал на мель, и тогда ему говорили, что он никакой не Попик, а наоборот — Жопик.
Вадик класса с седьмого не знал, как записки от девчонок рассортировать и меня помочь просил. Я, изнемогая слюной, ему помогал, памятуя, что арийской внешностью не вышел и мне надо придумать что-нибудь другое. И фамилия моя не намного лучше Попика, если не хуже.
Кстати, совсем недавно узнать довелось, что фамилии наши не так уж и разнятся. По моей нынешней сути, так просто одно и то же. Его фамилия означает, что кто-то из его предков был церковнослужителем не великого роста, а совсем не тем, что вкладывали в свои уста рассерженные одноклассницы. Моя же фамилия просто и без затей возносила славу Аллаху.
Ну, вот, когда я уже стал не «очкастым», а вполне уважаемым в классе мистером, я решил, что можно и дальше карьеру делать и не потусить ли мне теперь среди десятиклассников с другим моим другом. Нет, слова «потусить» тогда не было, конечно, а других я мало помню теперь из тех времён.
— Эээ, — скажет мне недоверчиво придирчивый читатель — Врёшь ты всё! И там у тебя близкий друг, и здесь ближайший! Тем более, десятиклассник и с тобой, мелюзгой, да ещё очкариком!
Ну, чем здесь ответить недоброжелателю? Почему недоброжелателю? Да доброжелатели мне вообще вопросов не задают!
Однако, будучи сам учёным-исследователем, с удовольствием проясню ситуацию. Дело в том, что мой престарелый друг-десятиклассник сам был очкариком! И даже в другом дело. Наши отцы, всех троих вышеперечисленных, сами были близкими друзьями. И брали нас на рыбалку с ночёвкой, когда я ещё даже в школе не учился.
Это было что-то! Ночь, Сырдарья, природа, а пьяным отцам и дела до нас нет!
Валера тогда, сволочь, мой игрушечный трактор утопил, чего я ему до сих пор простить не могу. Он приезжал ко мне в прошлом году сюда на Кипр, так я ему прямо в аэропорту предъяву выкатил.
…А всё-таки я не затем сюда сел, чтобы писать большую повесть. Хотя очень хочется. Но так, накоротке, как-то легче — вдох-выдох, вдох-выдох.
Напоследок об этом — чтобы не забыть — отцы Валеры и Вадика были очень хорошие и добрые люди. С Викентием Алексеевичем, отцом Вадика, я дегустировал его замечательную самогонку, приехавши на несколько дней в Чирчик, в течении трёх суток совсем незадолго до его смерти. Я тогда даже что-то перепутал, и мне показалось, что его новая женщина мне больше подходит. Он повёл себя по-отцовски — бить не стал, просто погрозил пальцем.
Алкоголь забрал их рано — чуть перевалило им за пятьдесят. И теперь моему папе не с кем рыбачить. Но самое страшное — некому о них написать. Слава богу, хоть поплакать о них есть кому пока.
Ну да, ну да, подкатываю я к десятиклассникам, где мой Валера полноценным членом общества, хоть и очкарик.
Его одноклассники, как меня меня увидели, сразу сказали, что я Джон Леннон. Именно так, с ударением на последнем слоге. Я не сразу понял, хороша или плоха прилепившаяся ко мне кличка. Но мне объяснили, что есть такие Битлз. А я в то время всё больше по Окуджава специализировался и про Битлз ни сном, ни духом.
Ну вот, узнал, наконец, что есть ещё и Битлз.
И это очень кстати было. Я ведь чего к ним пришёл — хотел, чтобы они меня как музыканта на школьный вечер провели. У нас иногда такие вечера бывали в актовом зале, но только для старшеклассников. Восьмые классы в этот разряд не попадали.
Там танцы были. А музыку играл наш школьный ансамбль. Завучу говорили, что поют песни прогрессивных борцов с империализмом, за которых, в частности умело выдавали и ливерпульскую четвёрку.
Меня таки провели на очередной вечер. На котором я таки простоял у стеночки, завлекательно посверкивая в бесконечность стёклышками своих несчастных очочков. Но бог бодливую корову в этот вечер обошёл.
Эх, пустили бы меня на этот вечерок десятью годками позже! Но нет.

Вы не сердитесь на меня, друзья. У меня это всё так сумбурно, как конспект у нерадивого студента. Я это потом допишу и перепишу. Сейчас только песня, под которую я стоял у стеночки, млея от счастья. Это не Beatles было, это Shocking Blue было. Песня Venus.

---

Быдловатый мы всё-таки народ. Несамокритичный совершенно и склонный к паразитизму. Или к казарменному патриотизму. Когда ты всё делаешь строго по уставу, и ничего от тебя не зависит. А ведь потому и не зависит, что ты головой своей не пользуешься и с вожделением ждёшь приказа.
По правде сказать, конечно, это не мы такой народ, а вообще люди. Невзирая на происхождение и цвет кожи, 80% жителей Земли такие. Равнодушные к чужой боли и беспамятные, как табуретка.
Но бог бы с ними, со всеми глупыми обитателями этой безумно красивой и умной планеты. Горько за нас конкретно. Мы ведь всегда особо стараемся выделиться и как народ особый и как особенно обиженный. А я не устаю повторять, что зеркало есть лучший инструмент для улучшения окружающей действительности.
Помню, лет пятнадцать назад сидим мы с хорошим другом, выпиваем, горькими жизненными наблюдениями обмениваемся. И он мне говорит с пафосом:
— Нет, ну как ты представляешь, можно на такую зарплату, какую получают наши учителя, особенно в глубинке, прожить?! И чему хорошему с такой зарплатой они могут научить детей?
А я ему отвечаю устало, не отнимая фляжки ото рта:
— Не, Женя, они много получают. Слишком много.
Собутыльник аж поперхнулся от возмущения:
— Да ты знаешь, сколько они получают?!!
— Точных цифр не скажу, однако много, много, слишком много, надо бы им урезать.
Водка колом стала в горле моего собеседника и тогда я, чтобы не оставить сиротами его детей, пояснил свою мысль:
— Вот ты говоришь мало. А какого же икса тогда они не выходят на площадь? Почему не соберутся и не потребуют? Они же учителя, могут посчитать, сколько денег страна зарабатывает на энергоресурсах. Почему не выйдут на площадь и не спросят, куда пошли эти деньги?
Женя обиженно и озадаченно замолчал.
И сегодня я вспоминаю то время, пятнадцать лет назад. Ведь тогда ещё можно было спокойно выходить на площадь. Не страшно было, что свинтят. Демократия была. Но они не вышли.
Теперь, конечно, времена наступили иные. По площадям не помитингуешь.
Но опять учителя и врачи недовольны. Что-то их не устраивает и в сегодняшнем дне. А я так и не могу понять, что же именно. Разве это не их возили автобусами голосовать за «Единую Россию»? Разве это без их голосов нынешний российский аятолла набирает 86% всенародной поддержки? Нет, всё было именно так, при их активной поддержке. И не понять мне, кого они опять винят во всех своих бедах.
Зеркало-то у каждого дома есть, не так ли?

---

Меня из Сибири выслали когда-то. Нормальных людей, наоборот, туда ссылают, а у меня всё не как у людей. Но это хоть не я виноват был — врачи родителям сказали, что либо они сына уберут оттуда, либо пусть подыскивают собаку-поводыря. Что-то зрение у меня там быстро падало.
Сослали, правда, в обычное место, куда и нормальных людей когда-то высылали, в Среднюю Азию. Но к бабушке меня сослали, не в лагерь. Бабуля моя была, скажем так, человек непростой. Она умела всех ненавидеть и со всеми скандалить. Что-то у неё было не так, думаю, в виду богатой биографии, какую ей состряпали в Советском Союзе. В том числе с собственными детьми она ожесточённо ругалась. Не пойму, зачем она с ними ругалась — они выросли хорошими и уважаемыми людьми, вопреки жизни, проехавшей тракторными гусеницами и по их биографиям.
Единственным человеком, с которым она разговаривала исключительно любовным полушёпотом, случился я. Причём это сохранилось навсегда. Ни разу она не повысила на меня голос. Это было тем более удивительным, что со всеми остальными она разговаривала совсем другим голосом. В том числе и с другими внуками.
А одну, особенно излюбленную фразу она говорила мне совсем шёпотом. Чтобы никто не услышал. Вообще, ей всё время казалось, что её подслушивают, и она всё время тревожно озиралась.
Эта её фраза до сих пор во мне звучит — так часто она мне её говорила. Вот эта фраза: «Маратенька, ты будешь большим человеком!» Не пойму, что творилось в её больном воображении, но это было её твёрдым убеждением, её путеводной звездой. Когда я достаточно вырос, фраза несколько видоизменилась, не потеряв, впрочем, сути: «Маратенька, не пей, ты станешь большим человеком».
И она была права. Я стал не большим — очень большим человеком — 130 килограммов. Но что-то иногда мне кажется, что она что-то другое имела в виду. Сейчас её уже не спросишь. Подожду ещё, сколько позволят, и потом обязательно спрошу.

---

Давеча идём двое, прячемся от солнца под зеленью. То ли под эвкалиптами, то ли под пальмами. Выпили немного, конечно, не без этого. И не сразу умеем сообразить, куда прятаться от солнца.
А есть ли оно вообще? И от него ли нам прятаться? Хотя его нету, конечно — везде глубокая тень. Тень или темень. Какая страшная темень! Ничего не вижу, плакать хочется.
Интересно это славяне слова придумали. Темень, темь, темя моё.
Потом-то, когда добавить нужда случится, мы, конечно, спрячемся от солнца.
Если тень найдём. Жалко, что так быстро всё закончилось.

---

В конце семидесятых у нас в Чирчике итальянцы завод по производству капролактама строили. В рамках нашего огромного химического объединения, поэтому и папа и мама мои принимали в этом самое активное участие. И даже меня, чтобы не ударить в грязь лицом, перевели с основного производства в строящееся. Слесарем механической службы четвёртого разряда. Чем я был безумно горд, ибо выше этого разряда мне никогда не подняться, думал я. И, в общем-то, не окончи я через несколько лет московского института по той же механической специальности, не думаю, что в слесарном деле я преуспел бы больше.
Впрочем, сейчас не о моих несбывшихся карьерных достижениях. О другом хотелось вспомнить. Работая на стройке нового завода, я каждый день виделся со своими родителями на стройплощадке в окружении другого нашего начальства и итальянских специалистов. И заметил странную тенденцию — итальянцы всех, кроме моего отца, называли сеньорами. Сеньор такой-то или сеньор такой-то. И только моего папу они не удостаивали таким обращением. Вот же и маму мою, назначенную начальником химической лаборатории нового завода, они называли не иначе, как сеньора Гизатулина. А папу почему-то звали инженером Гизатулиным.
Меня они, правда, вообще предпочитали звать по имени с тех пор, как я научил их младший по званию персонал придавать свойства барного напитка портвейну «Чашма» за один рубль сорок семь копеек путём погружения бутылок на несколько минут в арык с прохладной горной водой.
Ну, я ладно. Но зачем же они папу моего так? Ведь он же с ними «Чашму» не пил. Не иначе, думаю, итальянцы татар вообще за людей не считают, чтобы говорить им «сеньор». Потом заметил, что они не только моего папу, но и начальника всей новой стройки так же зовут. А тот ведь Сурков, в татарстве замечен не был. К «Чашме», правда, пристрастен, но почему они тогда не зовут его по имени, как меня? Долго бился я над этой загадкой. Думал даже, что они это специально, своим, заводским — уважение. А если ты из главного начальства, то получай по морде, советская собака.
Потом заметил — нет. Вот приезжает на стройплощадку начальство всего объединения и все они тоже «сеньоры». И главный инженер объединения, и генеральный директор. И только к главному энергетику, моему папе, такое неуважение.
Решил я тогда спросить своих итальянских друзей из низшего звена возле арыка в побулькивающей вокруг нашей «Чашмы» хрустальной водицей, в чём же дело. Они так хохотали, что я уже подумывал камнем бросить в средоточие «Чашмы», чтобы не очень веселились.
Отсмеявшись, они рассказали, что обращение «инженер» говорит об особом уважении, о признании профессиональной компетентности собеседника.

…Вот и подумалось мне сегодня, ничтоже сумняшеся, а назовут ли меня когда-нибудь «писатель Гизатулин». А то ведь слесаря настоящего не вышло, инженер тоже не к ночи будет помянут, кто же тогда? Неужели Никто?

---

Бывает так, совершишь подлость и ничего вроде, даже и не заметил. И только с годами оно саднить начинает. И тем больше, чем дальше.
Это случилось более тридцати лет назад. Я, молодой москвич, и по возрасту и по стажу, выгуливаю собачек. Недавно женившись, я живу в семье жены. А у них там ещё две собачки, если правомерно скотч-терьеров называть собаками. Сам-то я большой и давний поклонник собак, но не до такой же степени, чтобы скотч-терьеры. И вот я вечерами выгуливаю этих, не знаю кого, не к ночи будут вспомянуты. Поводков даже и не беру — ну куда эти коротконогие бочоночки убегут — их младенец на четвереньках обставит.
И вот гуляем мы с ними как-то, время ближе к полночи, людей никого. Только чернь вокруг и где-то в черни этой чёрные силуэты моих собак чернеют, неспешно перебирая тем, что у других называется ногами.
Вдруг видим — со стороны метро какое-то движенье неуверенное. Я вижу не очень хорошо, поэтому это движенье мне поначалу показалось просто звуком. Но нет, оно всё близилось и близилось, хотя и очень медленно. Наконец, оно приблизилось настолько, что я услышал его плач.
Это был старик, очень нарядный и даже с бабочкой и он простирал ко мне свои дрожащие высохшие руки, не желающие иметь ничего общего с гордой от накрахмаленности до бесстыдства бабочкой.
Оказалось, что он артист. И театр сегодня пригласил его на какой-то свой юбилей. И старик этот туда доехал, своим ходом, без лимузинов. А вот обратно…
Он давно уже потерял почти всё зрение и много лет не выходил из дома. И не представлял, что однажды о нём вспомнят и позовут на театральный юбилей. Захотят сделать ему приятное. Ну, не представлял. А они сделали ему приятное.
И вот теперь он стоит передо мной и плачет, и просит проводить его домой. Надо сказать, что моё зрение и тогда-то вряд ли много превосходило зрение моего нового знакомого, но всё же я как-то ориентировался в пространстве.
Стали выяснять адрес — а он и адреса своего не помнит. Что-то про Песчаные говорит, а у нас их вон сколько! Ходили мы с ним, ходили, наконец, поняли, что нам улицу Алабяна надо перейти. А как же я на ту сторону — у меня же собаки без поводков. Довёл я его до перехода и отпустил. Да и то сказать, два часа мы с ним проконоёбились. Он перёшёл дорогу — за этим я зорко следил, и его плачущая фигурка в праздничном одеянии слилась с каждодневной чёрнотой. А мы с собаками вернулись домой.
Нет уже ни дома и ни собак. А я ещё есть. А есть ли? И если есть, то зачем? Может быть только для того, чтобы мучиться.
Господи, прости меня!

---

концерт в Лимасоле

Сейчас вернулся с концерта. Я вообще не очень концертный человек и раньше то был, а нынче и вовсе… Пока ноги отмоешь так, чтобы то, что шлёпанцами прикрыто и то, что наружу одного цвета стало, пока побреешься, пока брюки найдёшь… Никакого концерту не захочется уже.
Но сегодня нет, сегодня мои любимые выступали, причём вместе. Сегодня у нас выступали Юлий Ким и Никитины. А уж как я обожаю Юлия Черсаныча и Сергея Яковлича и сколько лет — это ж страшно сказать! Я этого концерта давно ждал и даже приснилось мне как-то 3 марта в горячке, что я по пьянке на концерт таки не попал. Проснулся в слезах, но жена успокоила, что не расстраивайся, дескать, дорогой. Месяц ещё можешь квасить — они только третьего апреля выступать будут.
Но я весь месяц квасить не стал, а стал постепенно оттирать свои ноги и лицо пемзой.
И вот сегодня. Я праздничный, нарядный на концерт приехал. Даже вместо шлёпанцев туфли мне жена достала. Даже вина перед этим пить не стал, только один литр.
Вот хотел ведь подробный репортаж о событии написать, а не получается у меня. Репортаж, собственно, на этом и заканчивается. Нет, сообщу всё же, что в первом отделении Юлий Черсаныч пел, а во втором Сергей Яковлич с супругой. А в конце они втроём ещё попели. Так что не думайте, что я совсем уж никакого репортажа написать не в силах.
Но дело не этом. Я сидел в третьем ряду и всё равно не видел лиц выступающих. Но я их и по голосам хорошо различаю, тем более, что один пел сам, а другой дуэтом с супругой. И песни, что они пели, в большей своей части я сам могу петь наизусть уже не один десяток лет. Так чего бы мне не послушать их по ютюбу, не творя надругательств над своими измученными ногами и не тратя денег на билеты?
Нет, оказывается, здесь, в зале, когда они рядом со мной, всё по-другому. Я просто СЧАСТЛИВ, даже не понимаю, почему. Справа от меня моя дорогая жёнушка мнёт кисть моей руки, а слева мой дорогой друг бьёт меня коленкой о коленку. И я ещё сильнее счастлив оттого, что они рядом со мной. Они чувствуют, как я счастлив, и она всё сильнее сдавливает мою кисть, а он всё чаще бьёт меня по коленке. Я чувствую, что они тоже получают удовольствие от песен моих любимых, и от этого я становлюсь ещё счастливее.

---

Тут меня упрекают некоторые хорошие люди, что чернушный я, невесёлый и чуть ли не злой. Мне это обидно немного. Сам-то я себя за балагура и весельчака держу. Ан нет, оказывается! ЛюдЯм виднее.
Ну тогда я прямо вот сейчас смешной рассказик и сочиню. Держитесь за животы! Особенно беременные! (согласитесь — уже смешно!)
А у меня про беременных ещё несколько шуток есть. И про стариков, выживших из ума. Ну, очень смешно! Так что, вы уж держитесь возле меня — юмор вам будет обеспечен.
Давеча приходит этот, ну, как его, сейчас забыл, ну рыжий такой, потом вспомню и говорит:
… Да говорит. Сейчас не вспомню о чём, но очень смешно говорит. А главное рыжий. Ему бы рта не открывать и то деньги будут, а он ещё и говорит. Я до сих пор по три-четыре раза в туалет бегаю, чтобы отсмеяться, когда вспоминаю.
Ай, стервец! Остроумный! Люблю я таких, хоть и оглох немного в последние несколько лет. А видеть я никогда не видел, так что мне только на вкус бы его попробовать. А там тоже рецептеров никаких не осталось уже, так только, смеха ради. Горькое и кислое ещё чувствую, а больше ничего. Помню, что раньше и сладкое чувствовал. И разное другое чувствовал. А как это было не помню, ни сладкого, ни разного.
Это я шучу так. У меня юмор вообще зашкаливает любые барометры. Так дошутился, что и друзей у меня больше нет. И знакомые обходят стороной — чтобы не надорвать животов. Сейчас прямо на ваших глазах юмореску напишу. Хотите? Не хотите…
А я всё равно напишу!
Итак:
Однажды… Ну чего вы все скривились все так, будто бы этим словом никто своих рассказов, повестей и романов не называл? Почему вы к ним не претензии? Ну, ладно-ладно, я же предупреждал, что покладистый и добрый. Пусть будет не Однажды. Пусть это во вторник случилось, хотя сам-то я помню, что это было именно однажды. Но нет-нет, я понимаю, что не прав, только вы не бейте меня. Действительно, во вторник. Во вторник всё и случилось.
Хотя дней недели не так много, как писателей и наверное, тысяч по тридцать произведений на каждый день недели придётся. Это я только классиков посчитал на калькуляторе. Но других дней недели мне моя выдумка не позволяет.
Итак:
Однажды… Ой, нет, во вторник, во вторник!
Да, во вторник он ей и говорит.
Кто он? Почему здесь и зачем с ней вообще разговаривает? По какому праву? А она тоже, хоть и в кринолинах и в шиньонах, но все же помнят, как она задорничала на Черкизовсом рынке с нацменами.
А во вторник вдруг! Скажите, пожалуйста!… Вся такая в кринолинах и шиньонах, мать её. Завтра среда и она снова будет своими тоненькими пальчиками флейтистки гнилую морковку перебирать.
Оп-па, снова, чувствую, в секс понесло, а я ведь уже зарекался не единожды. Эти места у меня даже хуже, чем юмор.
Ну да. Он, конечно, разгорячённый весь, ему в карты сыграть очень срочно. Сейчас, говорит, я вам диадему принесу, мадам, только отолью на секундочку. Она зыркнула игривыми глазками в мою сторону — я как раз пол пометал возле их стола и позволила ему совершить процесс мочеиспускания в кабинке.
Я за ним…
Прошу пардону, выпивка закончилась. Стало быть и рассказу конец.
Ухожу со сцены под всеобщее ликование зала.

---

Мой давний приятель любил говаривать: «С этой пьянкой стакан вина выпить некогда». Таки да, симметрично и у нас. С этим крымским садом-огородом я несколько позапамятовал, что у меня уже как не месяц книжка очередных опусов вышла, которые я скромно зову рассказиками. Вышедши, лежит несчастная, роняя целкины слёзы на складе в Москве. И даже до папы ей никак не добраться, нецелованной.
И папа, конечно, тоже весь в смятении. В лучшие времена он близким друзьям свои книжки сам по почте рассылал, но теперь эти времена прошли. Не в связи с Крымом, раньше успели пройти.
И я теперь не знаю даже, что и делать. Хочется, чтобы друзья ознакомились, но не вызывать же для этого из Крыму занятых и «вежливых» людей! Хочется, чтобы друзья сами, добровольно, до склада в Москве доехали, который, между прочим, в одной минуте от метро Полежаевская.
Складом заведует, к слову, крымская татарка, давняя моя подруга. У неё можно заодно и новости узнать (входит в стоимость книги).
Пароли, явки и адреса здесь:
www.idbulat.ru/

---

Недели две назад неожиданно ко мне в гости папа пожаловал. На всякий случай поясню — мой папа. А то некоторые думают, что у меня, кроме правнуков уже и родственников других не может быть. Однако нет, у меня много есть, и папа с мамой в том числе. И вот приезжает мой папа, ненадолго, на три дня всего, даже на два с половиной. Посмотреть, как тут его сынок и внучки поживают.
Папа не молоденький у меня уже, за восемьдесят, а вот не сидится же ему дома, ездит по миру, пристально присматривая за своими чадами. Прямо с Кипра он ещё на пару дней в Лондон заглянуть поехал, проверить, всё ли там путём у моей сестрицы.
Но прежде он на Кипре успел порядок навести. Наутро после его приезда я решил встать пораньше, памятуя, с каким презрением он относился всегда к любителям долгого сна. Поэтому я вместо своих обычных шести часов утра встал в пять. Опоздал, конечно, он уже давно орудовал в саду с секатором, пилой и кетменём. Я пожелал ему доброго утра и спросил, не свозить ли его куда-нибудь по достопримечательности. Папа ответил, что никак невозможно, потому что у него всего два дня осталось, а сад у меня очень запущенный. На это провокационное заявление я не нашёлся ничего сделать, кроме как удалиться в свой кабинет и углубиться в компьютер.
Часа через три жена моя развезла детей по школам и позвала нас завтракать. За завтраком воодушевившийся папа демонстрировал мне семена фасоли, выращённые им из привезённых с Кубы и давал рекомендации по их посадке. Оказывается, именно эта фасоль очень хороша. Там у них на Кубе с мясом большие проблемы и весь необходимый организму белок аборигены получают именно из этой фасоли. Меня подмывало спросить, вывез ли он ещё чего-нибудь с Острова свободы, кроме фасоли и знания, что там нет мяса, но я удержался.
После завтрака папа снова кинулся к своему кетменю, а я к своему компьютеру. Я знал, что мне никак нельзя пытаться составить ему компанию, это может закончиться трагически для моего изношенного организма. Он тоже это знал и щадил мои натруженные больные ноги, руки и спину. Я ему с балкона кричал время от времени, чтобы он не слишком усердствовал — у него ведь ноги и спина тоже немолодые. И даже неуверенно предлагал свою помощь слабым голосом. Но он отмахивался, справедливо беспокоясь за моё здоровье. Сам же он не напрягается, говорил мне папа, так потихоньку, в своё удовольствие.
В обед выяснилось, что папе всё-таки нужен помощник. Иначе ему не успеть осуществить задуманное. А задумки его размахнулись куда дальше моей фантазии, когда я начинал оккупировать чужие территории. Папе понадобились какие-то траншеи, какие-то дорожки, уводящие далеко за пределы нашей территории. Нужен был мальчонка из бангладешцев или пакистанцев, или узбеков, которые по своей работоспособности с кетменём и киркой не имеют себе равных. Договорились, что назавтра я такого помощника найду.
После обеда я, покряхтывая от болей в костях, поднялся наверх вздремнуть. Папа, пружинисто подскочив, побежал в сад.
Я лежал и сквозь накатывающую дрёму видел картинки давно ушедших дней. Как мы живём ещё в Узбекистане, и как мой склонный к компромиссам папа просит меня вскопать огород. А я уже старшеклассник и мне погулять хочется. Но он мне говорит, конечно, сынок, вскопай совсем небольшой участок и иди, гуляй. И показывает — от сих и до сих. Я кричу, ты что, издеваешься? Это же на неделю работы! А он смеётся — здесь на пятнадцать минут работы, максимум на двадцать, я старый и то за полчаса сделаю.
Я пытаюсь выполнить задание — ребята уже давно ждут. Но только с бешенной скоростью я укладываюсь в полтора-два часа. И уже не до гуляний мне после этого — все кости, все мышцы гудят как высоковольтные столбы, глаза из орбит.
Но гулять, конечно, всё равно шёл. И так каждый раз. С тех пор разучился я работать спокойно — только как ужаленный.
Через несколько лет я уже в Москве, женат и еду с тестем на дачу. Там нам песок привезли, а вывалили далеко — к участку не подъехать, и тесть говорит, что неплохо бы было сегодня хоть несколько тачек песка привезти. Я беру тачку, лопату и бегу к куче с песком. Сделал несколько рейсов, вдруг смотрю — тесть на дорогу вышел и смотрит на меня с открытым ртом. Когда я приблизился, он спросил с удивлением:
— А почему ты всё время бежишь? Куда ты торопишься? Устанешь же!
Действительно, подумал я. Чего это я бегу, куда? И пошёл медленней. И только возле ополовиненной уже кучи песка обнаружил, что я снова бегу. Так я за два часа целую машину песка и перевёз. Тесть был в шоке и потом вспоминал много лет о виденном.
…На следующий день я привёз папе помощника, молодого узбека, чтобы им удобнее объясняться было. Папа по-узбекски говорит в совершенстве — так жизнь сложилась, что вырос он в глухом кишлаке. Узбек из уважения к такому работадателю с особенным усердием работает. Как заведённый, только пыль столбом стоит. А дедушка в обед и говорит мне:
— Не нравится мне этот работник. Лентяй какой-то. Завтра до отъезда у меня ещё полдня есть, ты мне на полдня другого работника найди.
Я отвечаю твёрдо:
— Нет, папа. Я сам потом потихоньку закончу то, что ты начал.
— Хорошо, — соглашается папа, — я тебе покажу, что надо доделать. Только ты потихоньку, не напрягаясь, ладно? По пятнадцать-двадцать минут в день. Это тебе будет даже полезно.
А мне так и слышится недоговорённая концовка фразы:
— И иди, гуляй.

---

В этой жизни я никогда не интересовался Олимпиадами. А их на мой век пришлось немало. А уж футбол или хоккей просто ненавидел всегда всеми фибрами чего у меня есть. Почти как церковь. Ну, не так, конечно, но почти. Раньше на меня за это всё смотрели как на чудака. Теперь чувствую — враг я. Хорошо хоть, что успел уехать. Но боюсь, что скоро меня и здесь достанут ряженные казачки.

---

последняя попытка

Тут мне давний друг звонит и говорит с чувством и нездоровым придыханием:
— И почему же в жизни всё так несправедливо? Почему всё так наперекосяк?
Я не зная, что случилось, вызвался холодную баночку пива к его голове приложить. Знаю, бывает, легчает. А он не благодарит за сочувствие и в драку лезет:
— Вот зачем, например, тебе, кретину законченному, таланту было отпущено безо всякой мерки? Я столько несчастных людей вокруг себя вижу и на троллейбусных остановках, им бы по малой толике от твоей башки отпилить, и при небольшом усердии все они быстро станут президентами разных стран и президентами академий наук одновременно.
Я отвечаю робко, что, дескать, да, не получилось опять… Страна такая. Ну, может и не надо?
Но он не унимается:
— А как же ты, проходимец, за пять лет пять книг успеваешь выпустить? Ты же не детективист. И вообще, — с затаённым от ужаса дыханием от грядущей страшной новости, шепчет он помертвевшими даже по телефону губами:
— Или ты бросил пить?
— Да нет, — говорю, — так радикально пока не получается. Но я работаю и над этим вопросом. Когда-то я раз в две недели напивался, а потом болел два дня и ещё десять дней мучился от стыда. Теперь по-другому. Напиваюсь раз в неделю, потом пару дней лежу, выходя из комы, и ещё три дня лежу от стыда, потом иду и работаю.
Он бросил трубку.
Я тоже обиделся и напился.
Друзья мои, не бросайте трубку. Я, может быть, попробую какой-нибудь другой график. И даже если не получится, это же не повод рвать со мной отношения.

---

Пожалуй, вынужден буду закрыть эту площадку. Перестало получаться.

 

---

Тут мне давний друг звонит и
говорит с чувством и нездоровым придыханием:

— И почему же в жизни всё так
несправедливо? Почему всё так наперекосяк?

Я не зная, что случилось,
вызвался холодную баночку пива к его голове приложить. Знаю, бывает, легчает. А
он не благодарит за сочувствие и в драку лезет:

— Вот зачем, например, тебе,
кретину законченному, таланту было отпущено безо всякой мерки? Я столько несчастных
людей вокруг себя вижу и на троллейбусных остановках, им бы по малой толике от
твоей башки отпилить, и при небольшом усердии все они быстро станут
президентами разных стран и президентами академий наук одновременно.

Я отвечаю робко, что, дескать,
да, не получилось опять… Страна такая. Ну, может и не надо?

Но он не унимается:

— А как же ты, проходимец, за
пять лет пять книг успеваешь выпустить? Ты же не детективист. И вообще, — с
затаённым от ужаса дыханием от грядущей страшной новости, шепчет он помертвевшими
даже по телефону губами:

— Или ты бросил пить?

— Да нет, — говорю, — так
радикально пока не получается. Но я работаю и над этим вопросом. Когда-то я раз
в две недели напивался, а потом болел два дня и ещё десять дней мучился от
стыда. Теперь по-другому. Напиваюсь раз в неделю, потом пару дней лежу, выходя
из комы, и ещё три дня лежу от стыда, потом иду и работаю.

Он бросил трубку.

Я тоже обиделся и напился.

Друзья мои, не бросайте трубку.
Я, может быть, попробую какой-нибудь другой график. И даже если не получится,
это же не повод рвать со мной отношения.

---

Я сейчас потихонечку начал выходить их анабиоза, прошу простить, если
кто-то надеялся, что меня потерял. Просто у меня книжка новая на выходе
была. Долго была на выходе, месяца три —
художники, собаки, не шевелились, с редактором и одновременно моей хорошей
подругой Наташей Торбенковой несколько раз в рукопашной сходились в кровь…

А я заметил ещё раньше — если у меня родовые схватки, я уже не только
ничего не пишу, но даже и на письма не отвечаю. Женщины меня поймут. Но три
месяца родовых схваток, это, конечно, многовато. Не только для женщины, даже и
для меня. И вот я эти три месяца, вместо того, чтобы созидать чего-нибудь или
детей холить, как каторжанин всё выискивал каких-то тараканов в своей рукописи,
тщетно надеясь, что после правки она станет лучше.

Но теперь эта книженция уже в типографии и буквально на днях станет
общедоступной. Думаю, что она не хороша, но я её уже почти люблю. Совсем
полюблю, когда в руках моих она побывает. У этой книги, как и в других моих,
есть один существенный недостаток. Там
нет ни одного слова выдумки. Бог меня не наградил фантазией, а писать всё равно
чешется. Так что не обессудьте, будьте снисходительными.